Цемент
Шрифт:
Отсюда завод был виден во всей массе сложных нагромождений: вышки, арки, виадуки, железобетонные и каменные громады зданий, то воздушно-легких, как гигантские пузыри, то кубически-строгих в своей простоте и архитектурной тяжести. Они громоздились, спаянные друг с другом, или монолитно вырастали из горы на разной высоте. А в горных ущельях, по разрушенным бремсбергам, засоренным камнями, брошенными вагонетками и сизым от пыли кустарником, под скалами, над скалами, на отвалах брекчии, одиноко, вразброс, неожиданно высекались из голубого цементняка маленькие домики. Каменоломни радужными террасами
Тот же вид, как три года назад. Но тогда и завод и горы потрясались от внутреннего огня. А от скрытого грохота машин и электрического воя заводские храмины, трубы и пирсы были живые, насыщенные силой вулканного напряжения.
Глеб шел по тропе, смотрел вниз, на завод, слушал низинную застоявшуюся тишину, со сверчковым переливом ручейков, и чувствовал, что он стал тяжелым, покрытым каменной пылью.
Тот ли это завод, где он помнит себя с детских лет, где привык ходить по тропам и дорогам с работы и на работу? И он ли это — Глеб Чумалов, рабочий слесарного цеха, синеблузник — идет сейчас по одичалой тропе с угрюмым вопросом и изумлением в глазах?
Раньше он был небритый (усы — колечками), и копоть и железная пыль не сходили с лица (от этого казался смуглым), а теперь — бритый и скулы и нос сизы и шелушатся, обветренные полями. От него не пахнет уже гарью и маслом, и спина не сутулится от работы. Теперь он — только красноармеец в зеленом шлеме с алой звездой и с орденом Красного Знамени на груди.
Шел он, смотрел на завод, на горные разработки, на трубы, останавливался, думал и злился.
— До чего же довели, окаянные!.. Расстрелять мало мерзавцев… Не завод, а гроб…
Он спустился вниз, к заводу, на пустую площадку, черную от угля, с плесенью ползущей травы. Когда-то здесь громоздились высокие пирамиды антрацита, и кристаллы их цвели смоляными алмазами. Над площадкой обрывалась отвесная скала в желтых и бурых пластах… Она теперь осыпалась потоками щебня и съедала остатки человеческого труда. По краям полукругом тянулись ветвистые рельсы. Прямо, за парапетом, из провала взлетал ввысь на сто метров голубой обелиск трубы, а за нею пласталось огромное здание электромеханического корпуса.
Завод казался потухшим миром. Норд-осты изгрызли льдистые стекла, горные потоки оголили железные ребра бетонов, и кучи старой отработанной пыли на карнизах опять превратились в камни.
Прошел мимо сторож Клёпка. Длинная на нем рубаха из мешка, до колен, без пояса. Он — в опорках на босую ногу. И опорки у него будто из цемента, и в цементе — ноги.
— Эй, ты… огрызок!.. Чего бродишь тут окаянным покойником?.. Прокараулил, черт старый!..
Клёпка равнодушно предупредил по привычке:
— Посторонним лицам вход строго воспрещается!
— Эх ты, борода! Должно быть, и ключи-то все растерял на этой свалке…
— Ключи — без пользы: все замки слиняли… Гуляй вместе с ветром!.. Коза — в заводе… и крысы. А человека — нет… Пропал.
— Сам ты — старая крыса. Забились в норы, как раки, и шатаетесь бездельниками…
Клёпка нелюдимо поглядел на него и зажевал беззубыми челюстями.
— Шляпак с пипкой… Чертячий рог… Тут — некого бодать…
И пошел дальше, шаркая опорками.
С площадки в главный корпус завода шел высокий виадук на каменных устоях. В бетонных стенах пробиты были дыры для пулеметов. Завод был крепостью белогвардейцев. Из завода они сделали конюшни и бараки для военнопленных. И эти бараки были кошмарными застенками в дни интервенции.
Внутри — паутина в цементной пыли. Из далеких сумеречных перекрытий плывет плесенный смрад и старая отработанная пыль. Вот — исполинский массив трубы с вырванной заслонкой. Воздух водопадно ревет в обметанной пылью воронке, плещется косматым вихрем, толкает и всасывает в трубящее жерло. Раньше чугунная заслонка забивала эту жуткую глотку затычкой, и труба с гулом всасывала огненную окалину из цилиндров вращающихся печей. Когда-то они в блеске пламени ворочали свои раскаленные тела чудовищ, и под ними люди тормошились, как муравьи. Чугунными дугами и кактусами путались повсюду тучные трубопроводы.
— Ах, мерзавцы!.. До чего же довели… до чего же довели, негодяи!..
Длинными тоннелями Глеб вошел в машинное отделение. Тут — густой небесный свет и строгий храм машин. Пол выложен цветными плитками, шахматной мозаикой. И черные, с позолотой и серебром, идолами стоят дизеля. Они твердо и четко стоят длинными рядами в кварталах, совсем готовые к работе: толкни — и они запляшут, заиграют зеркальным металлом. Казалось, что воздух струится горячими волнами навстречу Глебу. И маховики стоят и летят. Здесь, как и прежде, все нарядно, чисто, и в каждой детали машин дышит теплом любовная человеческая забота. По-прежнему блистает пол восковым изразцом, и пыль не дымится на окнах; стекла (их — множество) дрожат голубыми и янтарными изломами света. Здесь упрямо жил человек, и от человека жили и напрягались ожиданием машины.
И этот человек, в синей блузе, в кепке, выбежал из переулка между дизелями, вытирая паклей руки и играя белками и зубами. Весь он был цепкий, колючий, пристальный.
— Ха-ха, дружище!.. Ты? Ах, какой же ты — бравый командарм!.. Ну здорово… Вот обрадовал, дружище!..
Здесь он родился (отец был тоже механиком), вырос среди машин, и мир для него существовал только в машинном корпусе. И Брынза и Глеб вместе провели детство и вместе пошли в заводские корпуса.
— Ну и вояка!.. Дай-ка, дай-ка наглядеться… Напялил шлем, а выросли только нос и звезда…
Глеб обнялся со старым приятелем.
— Брынза!.. Друг!.. Ты еще здесь?.. Ах, черт бы тебя подрал!.. У тебя тут такой поворот, словно на ходу все машины…
Брынза схватил Глеба за руку и потащил в глубь узкого прохода между дизелями.
— Смотри, дружище, какие сатанаилы… Они у меня как девчата — чистоплотные. А стоит крикнуть: Брынза, начинай!.. — и вся эта веселая механика завертится и забарабанит железный марш… Машины требуют такой же дисциплины, как твоя армия.
— Ну, а козы есть, Брынза? Не пилишь зажигалок? Брынза засмеялся с веселой злобой.