Цемент
Шрифт:
Нужно было решить: любила ли она его, как прежде, или эта любовь умерла, и вместе с любовью ушла в прошлое и сама Даша?
Кого она за эти годы грела и ласкала своим телом? Разве может здоровая и сильная женщина оставаться пустоцветом?
— Да, гражданка, было дело… Расставались — плакали, встретились — слова сказать не о чем…
— Почему же, Глебушка? Я очень хочу говорить… И много у меня хороших слов. А ты сводишь все к одному…
Но он не слушал ее и ворчал:
— Три года я думал: вот, мол, ждет меня жена.
Даша повернулась к нему в изумлении, и глаза ее блеснули гневом.
— А разве там у тебя не было баб без меня? Признайся. Ведь я еще не знаю: здоровый ли ты или пришел с гнилой кровью.
Сказала это она сквозь зубы, небрежно, по убежденно. Она видела его насквозь, и он смутился.
— Ну, на фронте всяко случается. Нельзя же становить на одну линию мужчину и женщину. Что допустимо мужику — бабе недопустимо.
Даша разделась, но не легла — прислонилась к стене, не стыдилась. Знающим взглядом она скользнула по фигуре Глеба и опять ответила небрежно, сквозь зубы:
— Милое дело: у бабы — иное положение. У нее, вишь ты, лихая судьба — быть рабой и не знать своей воли: быть не в корню, а в пристяжке. По какой это ты азбуке коммунизма учился, товарищ Глеб?
Он не узнавал ее: какая-то невиданная сила дышала в ней. Ее прямота и дерзость сбивали его с толку. Разве она раньше смела говорить с ним таким независимым тоном? Она жила тогда его умом и отдавалась ему вся без остатка. Откуда у нее такая смелость и самоуверенность?
Он подошел к ней и тяжело посмотрел в ее лицо.
— Так, значит, это — правда? Да?
За окном была душная тишина в звездах, сверчках и ночных колокольчиках.
Там, за заводом, у пирсов, — море в фосфорическом дыме. Оно поет и вздыхает прибоем.
— О твоих бабах, на фронте я тебя не спрашиваю, Глеб. Какое тебе дело до моих зазноб?
— Так имей же в виду, Дашка: я добьюсь… я сумею докопаться до твоих тайных дел… Запомни!
Она отошла от стены и сверкнула глазами.
— Поосторожнее, Глеб. Я умею играть бровями не хуже тебя.
Откуда у нее эта небоязливая речь? Где она научилась так гордо вскидывать голову и отражать глазами занесенный удар?
Не на войне, не с мешком на горбу, не в бабьих заботах: проснулся и окреп ее характер от артельного духа, от огненных лет, от суровых испытаний и непосильной женской свободы.
Чувствовал он, что теряет почву под ногами, что становится смешным в ее глазах. Взбешенный своим бессилием, он схватил ее руки и сдавил их так, что затрещали косточки. Но она и виду не показала, что ей больно.
— Брось руки, Глеб! Слышишь? Уходи прочь!
Но он сгреб ее в охапку и бросил на кровать. Завязалась борьба. Она извивалась, рвалась из его рук, и голое ее тело бесстыдно корчилось от натуги. Вдруг ловким ударом ног она сбросила его на пол и быстро вскочила с кровати. Бледная, она одернула рубашку и, задыхаясь, с презрением сказала;
— Я не позволю так с собой обращаться, Глеб. Ты еще не знаешь меня с этой стороны? Узнай — не лишне. Вот так большевик!.. Вояка, а мозгов не завоевал…
Он сидел на полу и, укрощенный, скрипел, зубами.
— Туши огонь, Глеб, ложись. Пусть схлынет дурь. Сейчас ты не способен думать. Все равно ни к чему не придем.
— Я ничего не понимаю, Даша… У меня огонь в душе…
— Ложись и успокойся, Глеб. Я задыхаюсь от усталости. Завтра опять командировка в деревню. Кругом — бандиты, нападения…
Она подошла к столу и потушила лампу. Он слышал, как она легла, зашуршала одеялом и замолкла. И ему было мучительно и от обиды и от стыда. Хотелось броситься к ней, бить ее, терзать и плакать, — плакать и умолять о ласке. Так молчали они долго и не шевелились. Он ждал, надеялся, что она встанет, подойдет и нежно, без слов прижмется к нему. Но она лежала без движения, даже дыхания ее не было слышно.
— Даша, родная!.. Не мучай меня… Почему ты такая неласковая?..
Она взяла его руку и приложила к груди.
— Милый, возьми себя в руки… успокойся… Давай немножко поймем друг друга… Подожди, родной… Мне тоже нелегко. Но такое, о чем надо подумать. Я только о тебе тосковала эти три года…
В окне звенело небо звездами, и где-то — должно быть, в горах — раскатистым эхом рокотал далекий гром. Это пел лес в ущельях от ночного норд-оста.
2. Детдом
Утром сквозь сон почувствовал Глеб, что в комнате играет солнце. От окна к двери и от двери к окну гулял воздух, насыщенный весной. Даша стояла у стола и закручивала на голове огненную повязку.
Она поглядывала на него и улыбалась.
— Я уже, Глебушка, успела набросать доклад о детских яслях. Выработала смету, а взять негде… Такие мы голоштанные!.. Надо бы маленько ущемить буржуазию. Да! ведь ты еще не видал Нюрки. Хочешь, пойдем вместе в детдом? Он здесь рядом!
— А ну-ка, Дашок, пойди сюда!..
Даша подошла с лукавым вопросом в утренних глазах.
— Ну? А дальше что?
— Дай руку. Вот. — Оба помолчали, улыбаясь и прислушиваясь друг к другу. — Черт тебя поймет: будто и прежняя, а все-таки — новая… А может быть, и я сам — не слесарь? Хорошо… будем учиться. Теперь и солнце работает не тем боком.
— Да, Глеб, может быть, и солнце стало другим. Все изменилось — это правда. И ты стал иным: не то моложе, не то старее — не знаю… А у меня все внутри перевернулось… Ты вот на меня злишься, а ведь сам виноват: ты и не поинтересовался, как я жила и в каком огне горела. Если бы ты хоть немножко меня узнал и почувствовал, не так бы грубо со мной обращался. Эх ты, детина!..