Цена метафоры или преступление и наказание Синявского и Даниэля
Шрифт:
– Вот, Геннадий Васильич, друг мой Толя очень интересуется вашими стихами, - сказал Чупров.– Вы почитаете нам?
– Экой вы, Сашенька, скорый. Все торопитесь, все спешите. А позволительно спросить, куда? Всему свой черед. Не гоните быстролетное время, успеете. Вот мы выпьем водочки с Анатолием Николаевичем, посудачим о том, о сем, обнюхаемся, как муравьишки, - усиками. А там и до стихов рукой подать. "Стишок - отрада для кишок", как говаривал один мой добрый приятель. Как вы, Анатолий Николаич, согласны со мной?
– Да не называйте вы его Анатолием Николаевичем! Толя - и все!
– Нет, любезный мой
– Да как вам удобнее будет, - сказал я.– Хоть горшком назови...
– ...только в печку не ставь, - закончил старик. Он говорил, а сам быстро и аккуратно накрывал на стол. Рюмки, вилки, тарелочки, редис, огурцы, нарезанный хлеб, колбаса возникали на столе со сказочной быстротой. И так же быстро, как заученные, сыпались из него слова - округлые, уютные и старомодные, как вилки с костяными черенками. Он разлил водку по рюмкам, и мы выпили.
– Да, насчет горшка и печки вы правильно заметили, Анатолий Николаич. А между прочим, обратное явление наблюдается: один другого так и норовит и горшком обозвать, и в печку сунуть - на уголечки, на жарок...
– Люди - звери, - мрачно сказал Чупров. Он, очевидно, вспомнил непринятый плакат.
– Напрасно, Сашенька. Напрасно зверей обижаете. Не изволили замечать, о чем люди в благодушном настроении охотнее всего рассуждают? О зверях, о зверушечках. А почему? А потому, что они всем милы. О книжках, скажем, о картинках, о статуях разных - обо всем спорят. О политике, само собой. А о зверях и спорить нечего. Вот в журнале весной этой прочел я статейку с фотографиями про зоопарки разных государств, директор Московского зоопарка написал - и приятно-с. Казалось бы, какая мне корысть, что в Италии чепрачный тапиренок народился? А читаю - и сердце радуется. И все так-то. Скоро звери единственным связующим звеном, единственной точкой соприкосновения между людьми будут. Звери, молодые люди, это не просто животные, это носители, хранилища духовного начала!
Я невольно вскинул голову от тарелки - так несходны были эти последние фразы со всей его предыдущей речью - со "статуями", "народился", "изволили замечать". Старик увидел мое движение и остановился. Саша немедленно ворвался в паузу:
– Выпьем за тапиренка! Как его - чепрачный? За чепрачного тапиренка! Ура!
Мы выпили по нескольку рюмок подряд. Старик быстро хмелел, и чем больше он хмелел, тем чище, тем интеллигентнее становилась его речь. Он уже больше не употреблял "слово-ер". Заложив ногу на ногу, вертя головой от Саши ко мне, он, понизив голос, быстро и очень внятно говорил:
– Никто из нас не знает, что скрыто в душе у другого. К примеру, наш с вами откровенный разговор есть не что иное, как безумие, самоубийственное срывание одежд. Но если вы сорвете на улице одежду в буквальном смысле слова - вас отведут в милицию, оштрафуют, общественное порицание вынесут и только! А откровенность, срывание одежд душевных - недопустимо! Как знать, а вдруг какое-то мое
– Нет, - ответил я, трогая нос.– А что, похож?
– Да, есть что-то. Вот они, евреи, - мудрый народ. Они живут в страхе. И не в страхе Божием, а в страхе людском. Они каждого рассматривают как возможного врага. И правильно делают. Что может быть страшнее человека? Зверь убивает, чтобы насытиться. Ему - зверю - наплевать на честолюбие, на жажду власти, на карьеру. Он не завистлив! А вот мы - можем ли знать, кто жаждет нашей смерти, кого мы, сами не зная о том, обидели? Обидели самым существованием своим? Ничего мы не знаем...
– Звери из-за самок насмерть дерутся, - сказал Саша.
Геннадий Васильевич двинул бровями:
– Это статья особая. Это - инстинкт продолжения рода. В зверях есть мудрость и простота: они не влюбляются. А вот человек... Стоит человеку влюбиться - и он готов на любую подлость, на любое преступление. Недаром римляне говорили: "Фемина - морс аниме" - "Женщина - смерть души". Но я не об этом. Я спрашиваю вас, Саша, и вас, Анатолий: вы уверены, что среди ваших знакомых и друзей нет таких, которые могут вас убить? Я о себе скажу, что не уверен! А смерть... вы молоды, вы о ней не думали, а я - я старик. Я лежу ночью вот на этом самом диване - посмотрите на него, у него деревянная спинка, - ворочаюсь с боку на бок, толкнусь локтем о дерево и сразу: "Вот так будет и в гробу - дерево рядом, дерево сверху, дерево, дерево!.."
Он перевел дух; голова его чуть заметно тряслась.
– И ничего нельзя предусмотреть. Ничто не поможет: ни осторожность, ни одиночество - ничто! И напрасно они спорят, толкуют, суетятся...
– Кто "они", Геннадий Васильевич?– спросил я.
– Эти вот - щелкоперы, - устало ответил старик.
Он встал, качаясь, и отдернул серую занавеску: вдоль всей стены протянулись стеллажи с книгами. Пестрые, переплетенные в цветистые ситцы писатели ворвались в комнату, как татарская орда, в клочья разорвав видимость благополучия, обманчивое спокойствие мещанского уюта, а с ними скрипучие, громоздкие арбы философских систем, кривые зеркала сабель самоанализа, тупые тараны вселенского пессимизма, жеребцы цивилизации с желтой пеной человеконенавистничества на оскаленных мордах, вдребезги, всмятку, в лепешку топчущие седобородых евангелистов, возносящих к равнодушному потолку распадающиеся в атомную пыль заповеди...
– Все друг друга в ложке воды утопить готовы, - вздохнул Чупров, разливая остатки водки.
...Мы шли с Чупровым по пустым улицам. На перекрестках маячили постовые, во всю силу горели неоновые вывески продмагов, каблуки резко и звучно стучали по тротуару, но даже этот стук, обычно так нравящийся мне, сейчас не радовал. До Дня открытых убийств оставалась ровно неделя.
VI
Восстать - не посметь, уйти - не суметь,
И все одинаково, право:
Что выйдет солдату - бесславная смерть