Цена отсечения
Шрифт:
Тревога мешается с болью, свербит один и тот же вопрос: кто заказал?
Кто?
И зачем?
– Эужен, давай гор’ачего супу покушаем, тут быль киоск на въезде.
– Нате денег, сбегайте с Юрком, я пока пойду посцать.
Под ногами трескается тонкий лед; похитители расходятся в разные стороны. Степан обождал минуту, сжал мышцы в комок, приподнялся рывком, перебросил себя через край, ударился бровью и носом о наледь, тут же вскочил – и вслепую побежал на шум дороги. Кровь из рассеченной брови заливала правый глаз, на вдохе затекала
Зачем? Зачем?! Кто!?
Держать левей.
Вдруг ноги наткнулись на что-то твердое; затормозить Степан не успел, упал на колени и опять клюнул носом обледенелую землю; правда, уже не так сильно. Его тут же подхватили и поставили на ноги; он прикрыл залитый кровью правый глаз, прищурил левый, разглядел: эти.
Он страшным образом ошибся, киоск был не справа, а слева; оттуда возвращались эти; их траектории совпали, ему поставили подножку.
– От был’а бы исторыя, если б сбежаль. Иван, держи суп, не урони, я його поведу. Да погоди, не дергайся, я тебе кроув вытру.
Окровавленный платок бросили прямо на снег; то ли ничего не боятся, то ли совсем дураки.
Чернявый сердился. Он тут был главный, сразу видно. И слышно тоже. Мешал молдавскую речь с русским матом: быр-быр-быр – от твою мать – быр-быр-быр – повешу за яйца. Успокоившись, посадил Степана на скамейку, обработал рану йодом и перекисью из аптечки, рывком отодрал скотч, доведя до болевого шока, приставил к боку пистолет, доходчиво разъяснил ситуацию.
– Я Эужен, он Юрик, это Кнстнтин. Сейчас мы поедем тут в одно место. Там поживем какое-то время. Ты пока в дороге подумай. От тебя-то нам нужно немного. Десять лимонов: что такое для тебя десять лимонов? Но вот еще. Мы знаем, что у тебя есть клиенты, ты работаешь с их баблом. Дашь нам их список, с адресами, телефонами и факсами. Поможешь кой с кем из них разобраться. И гуляй.
Ободранные губы начали распухать, но Степан все еще мог говорить свободно; через полчаса начнет полумычать. Главное сейчас не дать слабину; надо показать им, на кого напали.
– Неплохая доходность – удар по башке, десять лимонов твои. Эужен, ты сам-то понимаешь, что говоришь? – Прикушенный язык уже плохо слушался. – Ты себе как десять миллионов представляешь? Это двадцать набитых кейсов. Даже если б они у меня были, ты что ж думаешь, я бы их дома держал, под кроватью?
– Мы тебе факс-модем дадим, компьютер, пошлешь рыспржение в банк, дврность на представителя оформим, черного нотарыуса подгоним, все продумано.
Как ни было больно и страшно, Степан вольготно рассмеялся.
– Кто меня будет в банке представлять, ты, что ли? Не обижайся, Эужен, посмотри на себя в зеркало, тебя охрана на порог не пустит. И где ж ты видел русский банк, который выдаст наличными десять лимонов? в один день? да еще не владельцу счета? да еще распоряжение – по факсу? Тебя проверять будут неделю, а потом сдадут.
– А ты из швейцарского прикажешь присл’ать.
– Господи, да кто ж тебе эту чушь впарил? Чтобы западник перевел десятку? В Россию? В отсутствие клиента или его юриста? На чужой счет? Ты фильмов насмотрелся, дорогой. Это бред. Да и нет у меня таких денег, и не было никогда.
– А сколько есть?
– Практически нисколько.
– А вот это врешь, – равнодушно возразил Эужен.
Мелькисаров мирно объяснил, как выстроены брокерские отношения, что такое деньги в акциях и доверительном управлении; когда их можно выводить из оборота, а когда нельзя; Эужен ничего не понял.
– Скажешь брокеру, чтобы акции продаль.
– С тобой каши не сваришь.
– А я кашу не люблю. Захочешь жить – придумаешь, что делать. Но сначаля сдай адрсочки.
– Они-то тебе зачем?
Эужен четко и коротко изложил план; уже не такой фантастический, тут кто-то Эужена явно научил.
Он собрался похищать богатеньких. Но не тех, известных, которые в офисах и под охраной, а тех, у которых средствов полно и никаких налогов не уплочено. Нет налогов – заплатят сколько скажут. А у каждого такого, без налогов, есть еще безналоговый друг, и еще, и еще, и еще. Одного берем, другого отпускаем; отпускаем этого, прихватываем следующего: перспектива!
Вдали, за деревьями, показалась дамочка с собакой. Дамочка маленькая, собака крупная; Эужен вдавил ствол Мелькисарову в бок, прошипел: мольчи. А шибздику велел: иди поближе, сними штаны, помаши в воздухе членом, пускай баба слиняет.
Баба слиняла.
– Эужен, давай сторгуемся по-нормальному. Дома у меня наберется полтинник, еще полсотни мне под честное слово поднесут к вечеру. Сто тысяч хорошие деньги, поверь мне. Возьмешь кого-нибудь в долю, откроешь магазинчик в Лужниках, будешь счастливым человеком. Я тебя не солью, мне нет резона. Не дури, Эужен. Тебе сколько лет? Тридцать пять?
– Трцть.
– Тем более. Не лезь ты в эти дела, соглашайся, Эужен, условия реальные.
– В машину сам нырнешь, или нам подтащить? Я же тебе на чистом русском говору. Список – и одиннадцать лимонов. Завтра будет двенадцать, послезавтра – пятнадцать.
– Кинозритель несчастный. Руки развяжи, тогда залезу сам.
– Нет уж, мы л’учше поможем. Давай-ка в мешок, и на заднее сидение. Будешь картошкой. Не шали, а то Юрык пальнет, маль не покажется.
Они лежали и молчали о чем-то общем. Жанна положила голову Ивану на плечо, сосредоточенно крутила кольцо-многогранник на его узком пальце; он принюхивался к ее фруктовым волосам.
Молчали они о завтрашнем дне. И о том, что будет дальше, будет после.