Цент на двоих. Сказки века джаза (сборник)
Шрифт:
Передняя половина верблюда из-за плеча девушки бросила взгляд на заднюю половину, и они подмигнули друг другу. Это был особый знак, понятный лишь верблюдам.
Первое мая
Прошла и увенчалась победой война, и огромный город победителей перекрестили триумфальными арками и забросали живыми цветами: белыми, алыми и розовыми.
Долгими весенними днями с утра и до вечера под гулкие звуки барабанов и радостные, звонкие звуки медных труб по главной улице маршировали возвращавшиеся домой солдаты, а бледные и отвыкшие от улыбок торговцы
Никогда еще огромный город не был так великолепен – ведь победоносная война принесла с собой многое, и стекались сюда с юга и c запада толпы торговцев с домочадцами, дабы отведать от всех сладких яств, и узреть все множество приготовленных зрелищ, и купить своим женам меха на будущую зиму, и сумочки из золотой плетеной нити, и разноцветные пестрые туфли-лодочки из шелка, серебристого и розового атласа и золотой парчи.
И столь веселыми и шумными были надвигающиеся мир и процветание, воспетые писателями и поэтами нации победителей, что все больше и больше расточительного люда собиралось из провинций, дабы испить из чаши веселья, и все быстрее и быстрее торговцы избавлялись от своих безделушек и туфелек, пока не возопили они ввысь громким воплем о том, что нужно им еще безделушек и туфель, дабы могли они дать то, что требовали от них. А самые праведные из них беспомощно вздымали руки и кричали:
«Увы! Нет у меня больше туфелек! И увы же мне! У меня нет больше безделушек!!! Да помогут мне небеса, ибо не ведаю я, что же мне делать!»
Но никто не внимал их громкому воплю, потому что толпа была захвачена иным: день за днем по улице бойко шагала пехота, и все ликовали, потому что возвращавшиеся домой юноши были чисты и храбры, белозубы и розовощеки, а девы родной земли были непорочны и прекрасны как лицом, так и фигурой.
И в то время множество событий свершилось в огромном городе, и здесь записано о нескольких из них – а возможно, что и об одном.
I
В девять часов утра первого мая 1919 года к портье отеля «Билтмор» обратился молодой человек, желавший знать, не здесь ли остановился мистер Филип Дин, и если это так, то нельзя ли попросить вызвать номер мистера Дина. Проситель был одет в хорошо сшитый поношенный костюм; он был невысок, строен и красив какой-то обреченной красотой. Сверху его глаза обрамляли необычно длинные ресницы, а под глазами были темные полукруги, от которых разило нездоровьем, что еще более подчеркивалось неестественным лихорадочным румянцем, какой обычно бывает при высокой температуре.
Да, мистер Дин остановился здесь. Молодого человека пригласили к стоявшему сбоку телефону.
Через секунду установилось соединение; откуда-то сверху ответил сонный голос.
– Это мистер Дин? – И дальше быстро: – Фил, это Гордон. Гордон Стеррет! Я внизу. Узнал, что ты в Нью-Йорке, и сразу подумал, что ты, наверное, остановишься здесь.
В сонном голосе постепенно просыпалось воодушевление. Привет, как дела, Горди, старик? Еще бы, приятно удивлен и польщен! Горди, ну давай же, ради бога, скорее поднимайся наверх!
Через несколько минут Филип Дин, одетый в голубую шелковую пижаму, открыл дверь, и молодые люди,
– Я ведь сам собирался тебя отыскать! – радостно воскликнул он. – Приехал в отпуск на пару недель. Погоди секундочку, присядь – я мигом. Только приму душ.
Он исчез в ванной, а темные глаза гостя стали нервно блуждать по комнате, ненадолго задерживаясь то на огромном английском чемодане в углу, то на целом семействе рубашек из плотного шелка, разбросанных по стульям среди ярких галстуков и толстых шерстяных носков.
Гордон встал и, взяв одну из рубашек, быстро и внимательно ее осмотрел. Она была сделана из очень плотного желтого, в бледно-синюю полоску, шелка, и таких рубашек там валялось с дюжину. Он невольно посмотрел на манжеты своей рубашки: из потрепанных краев торчали нитки, сами манжеты были сероватыми от покрывавшей их грязи. Отбросив шелковую рубашку, он потянул вниз рукава своего пиджака до тех пор, пока они не закрыли изношенных манжет. Затем он шагнул к зеркалу и осмотрел себя с вялым и грустным интересом. Его некогда шикарный галстук поблек и измялся от прикосновений, теперь им уже не скроешь неровных краев петелек на воротнике… Без всякого удовольствия он вспомнил о том, что всего лишь три года назад, в университете, большинством голосов его избрали самым элегантным мужчиной выпускного курса!
Из ванной вышел Дин, продолжая наводить лоск.
– Вчера вечером видел твою старую подругу, – сказал он. – Столкнулись в вестибюле – и я, хоть режьте, никак не мог вспомнить, как же ее звать. Ну, ту девушку, которую ты приглашал в Нью-Хейвен на выпускной бал.
Гордон вздрогнул:
– Эдит Брейдин? Ты про нее?
– Точно! Чертовски хорошо выглядит. Все такая же куколка – ну, ты понимаешь, о чем я: захочешь такую разглядеть получше, чуть тронешь ее, а она уже раз – и испачкалась.
Он самодовольно оглядел свое лоснящееся отражение в зеркале и чуть улыбнулся, опять продемонстрировав зубы.
– А ведь ей уже, должно быть, двадцать три? – продолжил он.
– Месяц назад исполнилось двадцать два, – рассеянно поправил Гордон.
– Что? А, месяц назад… Ну ладно. Думаю, она приехала на бал клуба «Гамма Пси». Ты в курсе, что сегодня вечером в «Дельмонико» будет бал «Гамма Пси», нашего Йельского клуба? Давай и ты собирайся, Горди! Будет половина Нью-Хейвена! Могу достать тебе приглашение.
С неохотой облачившись в свежее белье, Дин зажег сигарету и уселся у открытого окна, приступив к изучению своих икр и коленей в струившемся в номер утреннем солнечном свете.
– Присаживайся, Горди, – предложил он, – и расскажи мне, что ты тут без меня делал, что сейчас поделываешь, ну и все такое…
Гордон внезапно рухнул на постель – и так и остался лежать, неподвижный и вялый. У него и раньше была манера, ложась, чуть приоткрывать рот, но теперь его лицо выглядело беспомощным и жалким.