Центурион Траяна
Шрифт:
– Император отпустит столько пленных? – Проб с сомнением покачал головой. – Да и зачем вам Алута и Боуты? Я проведу вас всех через Марис и Апа-Грэдиштя прямиком к Сармизегетузе. Я покажу дорогу Траяну…
– Ну уж нет! – оборвал его Адриан, хотя в том, что Траян отдаст ему сотню пленных, сомневался. – Ты – мой. И будешь делать, что я велю…
Путь через Алуту Адриан отстаивал с самого начала. Если Проб встретится с императором и покажет на карте самый простой и легкий путь к столице Дакии с запада, Адриану так и не доведется проявить себя. Нет, нет и нет! Он поручит своим телохранителям охранять Проба, прикажет не подпускать лазутчика к императору ни в коем случае.
Пусть лучше вообще сидит в палатке. Нечего ему шляться по лагерю.
– Я сам выберу пленных, – заявил Адриан. – Правда, это займет время… Но ничего, мне пока торопиться некуда.
– Может быть, ты и на ту сторону отправишься сам? – спросил Декстр. – Пойдем вместе, выдадим себя за греческих торговцев, все разведаем, разнюхаем и объясним местному населению позицию римского принцепса.
– А что, мне нравится… – хмыкнул Зенон.
– Мне тоже, – кивнул Проб.
– Так, может быть, мы вчетвером и пойдем? – Декстр смотрел не мигая, и в тоне его не было насмешки. Говорил он вполне серьезно. – А еще лучше возьмем моих «быков» из центурии Валенса. Куку, Приска, остальных… Ты же их патрон.
Глава V
Свобода или рабство
Кориолла не ведала – радоваться ли грядущему возвращению домой или страшиться. С одной стороны, ей вновь хотелось очутиться под родным кровом, а не торчать в военном лагере и делить крошечную спальню вместе с Майей и ее служанкой, с другой – она боялась встречи с отцом. Разумеется, она могла попытаться скрыть свою любовную связь с Приском. Но – именно попытаться. Наверняка в ближайшие месяцы все выплывет наружу. Она была уверена, что Майя кое о чем догадывается. Кориолла старалась держаться непринужденно, но Майя, будто нарочно, переводила разговор на Приска и плотоядно улыбалась, когда замечала смущение подруги.
127
Весна 102 года.
«Я сама расскажу обо всем отцу, – решила Кориолла. – А потом – Валенсу».
Теперь, когда прошло столько времени со дня злополучной помолвки, она то и дело упрекала себя за недопустимую мягкотелость. Ей уже казалось – прояви она чуть больше упрямства, и сговор бы не состоялся, и теперь она не чувствовала бы себя изменницей по отношению к центуриону.
«Он же знал, что я его не люблю, – пыталась она оправдаться хотя бы перед собой. – Знал, но все равно взял с отца слово. Может, стоит написать Валенсу? Пусть все узнает прежде отца. К тому же помолвке и так уже вышел срок… Он должен понять: я не могу ждать столько лет…»
Ей самой свои доводы казались безупречными, вот только один простой вопрос: почему она не могла стать конкубиной Валенсу, если согласилась делить без обряда ложе с простым легионером, не пришел ей в голову. Ведь и ответ на него был прост – она выбрала Приска и, значит, тем самым нанесла центуриону обиду.
Но мысль сочинить письмо показалась Кориолле настолько удачной, что она тут же побежала к секретарю ликсы, выпросила у него восковые таблички, стиль и, пристроившись у входа в дом на солнышке, сочинила послание. Написала, что во время осады лагеря она дала слово Приску, что отныне они муж и жена, хоть и не по обряду, и прежнее обещание она Валенсу возвращает. Оправданием же ей служит то, что ни Приск, ни она не чаяли покинуть лагерь живыми, и умирать, не вкусив сладость любви, не желали.
Письмо вышло сбивчивое, путаное и местами глупое, но ничего исправлять Кориолла не стала, запечатала и отдала Аристею.
– Доставишь?
Приск, покидая лагерь, позволил Кориолле давать поручения его рабу. Правда, о том, чтобы отправлять красавчика-мальчишку одного в дальний путь, речи не шло. Но Кориолла ни о чем больше не могла думать – только о том, как бы отправить послание Валенсу, поэтому об опасностях, что грозили юноше в разоренной провинции, не задумывалась.
Как ни странно, Аристей и не подумал отвертеться от опасного поручения. Он даже улыбнулся, принимая из рук девицы запечатанные таблички, как будто знал, что именно написано внутри. В который раз она залюбовалась красотой его лица – тонким носом, каштановыми локонами, чувственным изломом губ. И только теперь, наконец, подумала, что зря отправляет такого красавчика по неспокойной дороге с посланием.
И опять он угадал ее мысли и сказал:
– Не бойся, ничто мне не грозит.
Ликса Кандид, осмотрев руины своего дома в канабе, расплакался.
– Сколько сил, сколько труда… – бормотал он, размазывая по лицу слезы и шмыгая носом. – По камешку, по досочке…
Впрочем, каменные стены почти все уцелели, а вот стропила сгорели, и кровля обрушилась. Рабы Кандида, тут же призванные из лагеря на работы, принялись разбирать горелые стропилины и черепицу. Ту, что была целой, складывали рядами, битую – сносили в кучу, пойдет, измельченная, на бетон.
– Пошевеливайтесь, обжоры! – тут же накинулся на работавших ликса. – Или мне теперь до скончания дней ютиться под чужим кровом?
Кориолла лишь однажды заглянула в канабу вместе с Майей – поглядеть на разрушенный городок. Беженцам пока позволяли жить в лагере – но, ясное дело, позволение это только до возвращения основных сил. Правда, уже вовсю говорили о новой кампании, о том, что Траян готовит очередной удар по коварному врагу. Значит, скорее всего, когорты Пятого Македонского сюда не вернутся, и в лагере можно будет оставаться до глубокой осени. Но это означало, что и Гая Приска Кориолла до осени не увидит.
Вместо когорт Пятого Македонского пришла Первая тысячная киликийская когорта вспомогательных войск. [128] Но в лагере они стояли лишь три дня и почти сразу же переправились через Данубий – с приказом разбить на той стороне земляной лагерь на половину легиона. Варвары, из тех, кто сумел спастись от римских ауксиллариев зимой, давно уже ушли с берегов Данубия, а жители Сацидавы прислали в Эск своего посла, с выражениями самых дружеских чувств и полной покорности. Сколько им придется заплатить за эту покорность, чтобы римляне не сожгли городок, оставалось пока неизвестным.
128
Тысячная когорта состояла из 720 пехотинцев и 280 кавалеристов.
Каждый день Кориолла ждала из усадьбы кого-нибудь из рабов отца с весточкой: как там родные, все ли живы. И, наконец, дождалась.
Явился Прим. С почерневшим лицом, с залитым кровью глазом. Этот залитый кровью глаз еще к тому же неестественно вылезал из опухших век. Кориолла в первый миг даже не узнала старого раба. Лишь когда он заговорил, с трудом шевеля разбитыми почерневшими губами, она наконец догадалась, кто перед ней, и помертвела от ужаса.
– Отец… – выдохнула Кориолла и вдруг поняла, что не ощущает под собой ног.