Цепь грифона
Шрифт:
За одну только зиму 1919–1920 годов в Томске исчезли все деревянные изгороди и почти полностью были вырублены парки и скверы. Дрова стали непреходящей ценностью. Чтобы перейти с улицы на улицу, теперь почти никогда не надо было идти до перекрёстка. Все дворы стали проходными, доступными всем ветрам, с полуразобранными сараями и стайками внутри. Плановые лесозаготовки велись в Михайловской роще и Лагерном саду. Прямо в черте города. Дров всё равно не хватало. В гости теперь ходили редко, а если шли, то часто несли с собой деревянный гостинец – полено или доску. В прежние годы трудно было даже вообразить
Весенние сумерки сменялись полноценным, густым и тёмным вечером. Между Суровцевым и патрульными красноармейцами было не более сорока метров. «Сейчас начнут стрелять», – понял Суровцев и побежал, петляя, насколько позволял узкий, плохо очищенный от снега, тротуар. Сначала медленно, затем быстрее и быстрее он бежал к спасительному углу дома. Один за другим вслед ему в морозном пространстве улицы прогремели два винтовочных выстрела. Пули противно просвистели рядом.
Расставив ноги на ширину плеч, с двумя наганами в руках, за углом дома стоял Соткин. Лицо его было бледным. Зубы крепко сжаты. Прищуренные глаза хищно направлены навстречу опасности. Суровцев встал чуть дальше и сзади от Александра Александровича. Он оказался в метрах трёх справа от него. Успокоил, насколько смог, дыхание. Вынул из внутреннего кармана полушубка свой наган.
Красноармейцы выбежали из-за угла не одновременно. Будь белогвардейцы менее опытными и менее хладнокровными, они начали бы стрелять в первого появившегося на линии огня. Но первым выстрелил красноармеец. Выстрелил из винтовки скорее от испуга и неожиданности. Он ещё и поскользнулся, чуть не упав при этом.
Пуля ушла куда-то в сторону, поверх офицерских голов. Привыкшие в последнее время только преследовать и задерживать, патрульные солдаты и думать забыли, что на них кто-то может напасть. От выстрела Соткин рефлекторно сделал шаг в сторону, и только. Тут же, сбивая первого патрульного, из-за угла выскочил второй. За ним одновременно выбежали оставшиеся двое.
Выстрелы из офицерских наганов сухо хлопали один за другим. Какие-то секунды – и четыре преследователя со стонами и матерными криками распластались на тротуаре. Две-три секунды – и новая серия выстрелов в лежащих на почерневшем весеннем снегу людей…
Время, когда любопытные жители выбегали на улицу, заслышав пальбу, осталось в прошлом. Теперь при стрельбе на улице томичи гасили свет и отходили в глубь комнат от окон, и без того укрытых ставнями. А то и вовсе сразу же ложились на пол…
Оглядевшись по сторонам, Суровцев и Соткин быстро пошли прочь от здания с чугунной оградой.
Оглядываясь, поочерёдно проскользнули в двери обречённого дома, в котором пришлось укрываться несколько последних дней. Документы штаба были подняты из подвала и собраны в горнице все, до последней бумажки. «Никак нельзя было выходить сегодня из дома. Никак было нельзя», – повторял и повторял про себя Суровцев. До сих пор он почти безвылазно сидел в подвале. И, как выяснилось, правильно делал. Нечего было и думать, чтобы выйти на улицу без риска быть кем-нибудь узнанным. Мог узнать любой из солдат пленённой пятнадцатитысячной армии Пепеляева,
Сергей Георгиевич знал, что он находится в списке лиц, которых тщательно разыскивает губернская ЧК. Тогда он и сам не мог себе объяснить, почему сделал так, что по всем документам колчаковской армии он прошёл как генерал Мирк. Чекисты искали начальника штаба Северной группы, а затем генерала для поручений и личного представителя адмирала Колчака генерал-майора Мирка Сергея Георгиевича. Вторая, русская, составляющая русско-немецкой фамилии Мирк-Суровцев была известна в колчаковской армии единицам.
– И что, любезный Александр Александрович, вы в очередной раз судьбу испытывать взялись? – с раздражением спросил Суровцев Соткина. Сказал, скорее, для того, чтобы хоть что-то сказать, дабы нарушить молчание.
– Виноват, ваше превосходительство, – понуро опустив голову, ответил капитан. – Как чёрт шилом в задницу тыкал… Всё же, когда в бою, оно как-то иначе, – добавил он не сразу. – Однако узнали они нас, Сергей Георгиевич. Солдатики-то из нашей армии были. Одного я точно раньше видел.
Суровцеву ничего не хотелось говорить. Вспомнился вокзал города Могилёва. Тогда он впервые испытал чувства, мучившие сейчас его самого и капитана. Поднять руку на соотечественника – грех тяжкий и несмываемый. Даже если это произошло в бою. Что говорить об их ситуации? Уже по своему опыту Суровцев знал, что обычное оправдание необходимостью самозащиты – оправдание слабое и не приносящее успокоения. Русские стреляли в русских. Взгляд его упёрся в листовку томского совдепа, лежащую рядом с керосиновой лампой. Сергей Георгиевич напряжённо думал… Они сидели, молчали, думая каждый о своём.
– Второй раз у меня так, – опять нарушил затянувшееся молчание Суровцев.
– Как так? – спросил Соткин.
– Поднимаю руку на своих, – ответил Сергей Георгиевич.
– Вы, ваше превосходительство, будто отроду и не воевали, – улыбаясь недоброй улыбкой, заметил Соткин. – Нашли своих…
– Да нет же. Я своими приказами людей, наверное, больше погубил, чем иной палач за всю жизнь. Я о том, что не в бою… Ещё первобытный человек первейшим грехом признал убийство именно соплеменника.
– Я не любитель исповеди слушать, – прервал его речь Соткин.
– Так я, капитан, сейчас лекцию тебе прочитаю! О вреде весенних грёз для военного человека, – повысил он голос до командного. – Стоял, мечтал, как курсистка перед первым свиданием…
– Во, – продолжил улыбаться Соткин. Правда, делал он это теперь уже без всякого зла. – Так оно привычнее, ваше превосходительство. Лучше прикажите чего-нибудь. У меня тоже на душе кошки скребут.
– Нужно уходить сегодня в ночь, Саша. До сих пор в нашем районе не было облав и обысков. Теперь будут. Красные и в монастырь полезут, и ближние дома обыщут. В том числе и этот. К моим тётушкам сейчас идти опасно. Спрячемся в твоём логове. День-два пересидим и вон из города. Так что – за дело, – продолжал Суровцев. – Один бидон керосина разливаем на чердаке, другой здесь. Поджигаем отсюда. Ставни на окнах надо будет открыть. Когда займётся, пусть воздух поступает.