Цепея неморалис
Шрифт:
— …Ты бо еси Бог наш, и мы людие твои, вси дела руку твоею, и имя твое призываем… — продолжала причитать Зинка-Блоха. — Помилуй нас, Господи, помилуй нас; всякаго бо ответа недоумеюще, сию ти молитву яко владыце грешнии приносим: помилуй нас…
Я тихонько встал и поглядел в щелочку ширмы. Зинка-Блоха стояла коленями перед импровизированным иконостасом, крестилась и била поклоны лбом прямо в пол. На полках по стенам и так, сразу на полу, стояли скульптуры и их фрагменты разной величины и готовности, а в середине мастерской на скульптурном станке возвышался женский торс, украшенный крупными молочными железами. По стенам висели жуткие картины, изображавшие не то галлюцинации психически больных, не то адские терзания грешников. Надо же, Сильвестр, оказывается, еще и жутковатые рисунки рисовал.
С Зинкой мы познакомились давно
Но вместо самого скульптора в его квартире наткнулся я на Зинку-Блоху. А из Зинкиного угла все слышалось речитативом:
— …И ныне милосердия двери отверзи нам, благословенная Богородице, надеющиися на тя да не погибнем, но да избавимся тобою от бед: ты бо еси спасение рода христианского. Господи, помилуй…
Те прошлые годы Зинка-Блоха моему приятелю-скульптору была чем-то вроде запасного аварийного инструмента, как красная пожарная доска на старом складе. Когда совсем уж ничего не маячило на горизонте, мой друг звонил ей. Жила тогда Зинка на Обводном в коммуналке многоквартирного дома еще царского строительства. В этом прежнем ее обиталище все как одна соседки называли девушку ведьмой, поскольку ни один представитель мужеского пола старше двенадцати и моложе ста лет не мог смотреть на нее спокойно. У всех у них она вызывала желания неприличные и мысли исключительно непристойные. Ее погоняло объяснялось вовсе не мелким ростом и не блохастостью, а необыкновенной ловкостью, исключительной подвижностью и прыгучестью, что очень нравилось ее партнерам по постели. Говорили еще, что используя свою гибкость и редкостное проворство, одно время она подрабатывала воровкой-форточницей, но однажды проникла не в ту квартиру, чуть было не погибла и с тех пор решила завязать. Она закончила медучилище и работала медсестрой в клинике неврозов, что на Васильевском острове, а параллельно состояла в каком-то спортивно-танцевальном клубе. Зинаида была относительно высокой и сильной девушкой. В памятную ночь знакомства мне просто негде было переночевать. Дело случилось летом, в сезон, поэтому на гостиницу рассчитывать не приходилось. Зато приятель-скульптор, на гостеприимство которого я тогда очень рассчитывал, привел к себе какую-то очередную молодую особу до самого утра и в качестве искупления греха дал адрес Зинки-Блохи, уверяя, что там точно не откажут. «Знаешь, — сказал он мне тогда, — сейчас приютить тебя не могу, хоть и обещал. Извини уж. В мастерской уже занято, неожиданно нагрянули коллеги из Нижнего, а дома… дома с девушкой буду. Извини, парень». Вот так и встретился я с Зинкой-Блохой. А на следующее утро она меня выставила с рекомендацией не появляться больше, и с тех пор мы не виделись, повода не возникало. Теперь, когда Сильвестр куда-то делся, узрел я разительную метаморфозу. Сейчас эта женщина не вызывала никаких чувств и желаний, кроме разве что недоумения и сожаления. Да, похоже, здесь мне ничего не светит… А вдруг все-таки? Надо рискнуть, ведь ничего не теряю кроме личного времени, хотя это и есть самый дорогой ресурс.
— Слушай, Зин, — сказал я, когда Зинка-Блоха закончила свою молитву. — Ты же помнишь Иньку, что комиксы любила рисовать? Вы же, вроде, подругами были.
— Помяни, господи, прежде усопших и упокой их, идеже присещает свет лица твоего! — в ответ перекрестилась Зинка-Блоха. — А чего ты ее вдруг вспомнил, царствие ей небесное? — Переспросила она, перейдя на обычный, гражданский язык.
— Разве она умерла?
— А ты будто не знал? — удивилась Зинка-Блоха.
— Не знал. Думал, просто пропала. Уехала куда-нибудь или интересы сменила. Мы ее даже искали.
— А тебе зачем, упокой Господь душу ее грешную?
— Хочу у наследников рисунки выкупить, если на то денег хватит, — соврал я. Нужен же был какой-то предлог? А приобретение рисунков повод не хуже прочих. — Или отсканировать хотя бы. А что с ней произошло?
— Передоз. Такая хорошая девушка была, а вот… Все Москва эта ваша поганая, что с людьми делает. У вас там сплошное богохульство и разврат, прости Господи. Дело, конечно, твое, но я бы не советовала ничего искать. Да и родственники эти… наследники, как ты их называешь, наверно давно уже все эти рисунки сожгли. Грех это, подобное бесовство в доме держать.
— А куда Сильвестр пропал? — спросил я о своем бывшем приятеле-скульпторе. Ведь мне так никто и не объяснил, почему вдруг в его мастерской проживает Зинка-Блоха, чувствует себя как дома, и устроила тут молельню. — Может, расскажешь, наконец?
— Молю и прошу тя, Господи, — крестясь, снова запричитала Зинка, — даруй ми во вся дни жизни моя не преставати молитися о усопшем рабе твоем, и аз молю Тя, приими моя моления о рабе Твоем…
— А если как-нибудь поконкретнее? — перебил я, предчувствуя нехорошее. — Что с ним случилось? Я вообще ничего не слышал.
— Убили его. Выпил больше обычного и поехал к заказчику на «Ваську», а попал в милицию… в полицию, прости Господи. А потом оттуда сообщили, что умер от обширного геморрагического инсульта. Вот мы и думаем, что его там избили, и от этого приключился инсульт. Артерия в мозгу лопнула.
— Вскрытие?
— Обязательно. Смерть от геморрагического инсульта, я уже говорила. О внешних повреждениях ни слова. А пока вот стерегу его мастерскую, чтобы не захватили и не разграбили, прости Господи. Тут вполне можно жить, электричество только вот отключили за неуплату.
— С юридическими правами проблем не возникает?
— Все нормально с этим, — рассеянно кивнула Зинка-Блоха, — расписались мы, теперь я официальная вдовица, вступаю в наследство. Главное сейчас родственников его не допускать, а то украдут, растащат все…
Надо же, еще одна новость для меня. Когда это она успела женить на себе этого греховодника? Насколько помню Сильвестра, он даже мыслей не допускал о возможном браке. Вот уж действительно мир хоть и тесен, но стремительно меняется, и не радуют эти изменения, ой не радуют…
— Все-таки адресок бы этой художницы, — попросил я, — мало ли, вдруг повезет. Прямо с утра и отправлюсь.
— Адресок? Не знаю, только телефон родителей. Что, даже не позавтракаешь со мной? Ты же вчера так и не поужинал. Только сейчас пост, и кашу на воде с чаем без сахара ем. Зато с медом. На двоих нам хватит.
— Спасибо, конечно, но пойду-ка лучше в кафе и съем там что-нибудь скоромное. Греха не будет: я в пути, пост мне сейчас можно и не соблюдать.
И ушел. Ничего страшного, поживу пока в гостинице, благо в Петербурге их теперь много и в такое время года, не в сезон, где-нибудь место обязательно отыщется. Про некогда оставленные у Сильвестра книжки, очевидно, придется забыть навсегда. Доказывай теперь что они не его: я никогда не имел полезной привычки подписывать свою собственность.
21. Ведьма
Прежде чем навещать родителей художницы Инны, надо было посетить еще одно место — шикарную квартиру в престижном жилом комплексе на пересечении проспектов Луначарского и Энгельса. Здесь с некоторых пор жила и работала Арина — петербургская ведьма с черными, как уголь волосами, сумасшедшими глазами, удивительно красивой фигурой и потрясающе устойчивым характером. Вероятно, она добилась всего этого разными колдовскими методами. Время встречи было нами оговорено заранее, мне выделили пять часов, что при загруженности Арины казалось удивительным везеньем. За эти часы следовало полностью уложиться. Познакомились мы в Петербурге много лет назад, история случилась презабавная, и я, может быть, еще когда-нибудь поведаю о ней. Арину тогда звали Ириной, она жила совсем в другом месте и в иных условиях, только начинала свою колдовскую карьеру и сама еще не верила, что ее дар не исчезнет внезапно, а останется с ней как минимум надолго. И вот я прошел в ее гостиную, обставленную старинной мебелью в стиле модерн, где тихо тикали часы башенкой, идущие в обратном направлении, где по стенам висели колдовские зеркала, отражающие реальность не так, как зеркала обычные, а с точностью до наоборот, и где в центре потолка привлекал особое внимание живописный плафон фривольного содержания.