Цепи его души
Шрифт:
– Ты помнишь условия договора, Шарлотта?
– Помню, – это выходит резко. – И там нет ни слова о том, что я должна принимать от тебя подарки или денежную компенсацию. Я – твоя ученица, Эрик. Возможно, любовница. Но я не твоя содержанка.
В жестком прищуре жесткий отказ, но я тоже умею быть жесткой. Или учусь. Я ведь хорошая ученица.
Спокойно смотрю на него и жду.
– Сегодня, Шарлотта, – говорит он неожиданно, – тебе можно все. Но только сегодня. Мы поговорим обо всем завтра, когда ты успокоишься.
Завтра.
Не знаю, что будет завтра, но сейчас мне хочется только одного:
Эрик
Шарлотта ушла, и сразу стало пусто. Настолько пусто, насколько вообще способен чувствовать пустоту тот, кто сам ею является. В его жизни слишком долго не было места тому, что он испытывал сейчас, возможно, именно поэтому подобрать этому определение не получалось. В том, что на любовь не способен, Эрик убедился окончательно и бесповоротно. Страсть, наваждение, болезненное помешательство – возможно, но только не любовь. Столько света не найдется даже в этой девочке. Столько света, чтобы развеять бесконечную тьму, клубящуюся внутри.
А ведь вчера ночью он почти поверил в то, что это возможно. Почти поверил, когда прижимал ее к себе: спящую, безумно прекрасную и еще более желанную даже после такой неистовой умопомрачительной близости. Казалось невозможным хотеть ту, которую только что получил (как бы мерзко это ни звучало), но он хотел. Хотел еще больше, чем до того, как по-настоящему прикоснулся к ее чувственной нежности. Откровенной, искренней, безусловной, с какой ни разу в своей жизни не сталкивался.
Она отдавалась ему, не думая о том, что будет потом.
Завтра.
Через месяц или через год.
Отдавалась, ничего не требуя взамен.
Отдавалась так неистово и так безрассудно, как, наверное, способна только она.
Чуть позже, засыпая в его объятиях, Шарлотта улыбалась. Вглядываясь в эту улыбку, Эрик почти позволил себе поверить в это счастье.
Пока не пришел новый приступ.
Приступ, которого не случалось долгие годы. До встречи с ней.
Тщательно запертые чувства не позволяли клубящейся тьме и безумию прорываться в этот мир. Мерзость, которая подтачивала его изнутри, гнилые страшные мысли, жестокость и собственное проклятие, именуемое смертью. Он даже не сразу понял, что произошло, когда в ушах зашумело. Отчетливо ощущалась лишь пульсация под пальцами: ниточка тонкого пульса на ее запястье. Желание сдавить хрупкие руки в браслетах пальцев, впиваться в губы не поцелуями, а укусами. Слышать не стоны, а крики, снова и снова грубо врываясь в это хрупкое тело, жестко и яростно. Желание темное, как он сам, обрушилось на него вместе с рвущейся на свободу тьмой.
Разжав руки, отпрянул от сладко спящей Шарлотты, сдернул себя с кровати.
Из зеркала на него смотрело отражение собственного безумия: залитый золотом взгляд и черная радужка, неестественно-жуткие глаза на бескровном лице и судорога, сводящая пальцы. Голова разрывалась от боли, недавняя нежность, от которой сжималось сердце, отзывалась внутри лишь глухим раздражением.
Усилием воли вытолкнул себя за дверь, направляясь к дальней лестнице. Перила крошились под текущей с пальцев магии искажений, позолота осыпалась во тьму, как искры золотой мглы, раскалявшей его изнутри.
Образ Шарлотты неожиданно возник перед глазами: припухшие от его поцелуев губы, широко раскрытые глаза, высоко вздымающаяся грудь. Мысленно он снова был с ней, впиваясь зубами в нежную кожу и оставляя на ней ожоги укусов. Крики, да-а-а… ее крики были бы самой сладкой музыкой. А после он с удовольствием посмотрел бы в ее глаза, чтобы спросить:
– Я нравлюсь тебе таким?
Настоящим, Шарлотт-а-а-а… Ты же хотела увидеть меня без маски.
Сквозь окутывающее разум безумие прорывалась одна мысль.
Нельзя.
Нельзя думать о Шарлотте.
Только не о ней и не о той нежности, с которой все началось.
Лестница натужно заскрипела, когда с ладоней сорвалась магия и ударила в ступеньки. Хруст и шипение, он перешагнул через проломленные оплавленные доски, представляя водопад.
Потоки ледяной воды, обрушивающиеся с высоты с немыслимой силой.
Спокойствие. Концентрация. Никаких чувств.
Глубокий вздох – и воздух снаружи показался раскаленным. Он знал, что это действие золотой мглы. Знал, поэтому выдох сорвался с губ облаком солнечных мерцающих искр.
Шаг, еще шаг. И еще.
Коридор показался бесконечным, а новый поворот привел к мастерской. Толкнув двери, ввалился внутрь, зажигая магические светильники. Они растеклись по кругу, и тогда Эрик тяжело оперся ладонями о стену, выравнивая дыхание. Приступ миновал, но в памяти отчетливо звучали собственные мысли.
Шарлотта.
Обнаженная.
Растянутая на веревках, оплетающих ее тело. Кричащая под ним от черной животной страсти… или от страха.
От боли.
Золото перед глазами еще сменяло тьму, но безумие уже отступало. Отступало, унося за собой обломки разбившихся о берег реальности надежд. С какой стати он решил, что ему позволено испытывать нежность? Джинхэй предупреждал, что любое сильное чувство разрушит хрупкую плотину контроля и приведет к непредсказуемым последствиям.
Нельзя позволить этому случиться.
Особенно теперь, когда рядом с ним она.
В такие минуты он предпочитал находиться не здесь, в сыром ледяном подполе, возвращающем трезвость ума. Там, где можно разрушать, не причиняя вреда никому, кроме себя.
Сегодня обошлось, но что будет завтра?
Что случится завтра, если он еще раз позволит себе окунуться в такую светлую, отчаянную, яркую нежность этой девочки?
Оттолкнувшись от стены, пошатнулся и направился к прикрытому тканью мольберту. Сбросил ее, отшвырнул в сторону и задохнулся от обрушившихся на него чувств.
Шарлотта.
Обнаженная.
В оплетающих тело веревках, но все равно удивительно светлая.
Он смотрел на картину, смотрел на нее до тех пор, пока вместо чувств не осталась одна ледяная пустота, с которой он давно стал на «ты». Только после этого опустился на стул, потянулся к палитре и принялся смешивать краски. Банка с водой, которая всегда здесь стояла (на всякий случай), подчиняясь магии проскрежетала по полу, расплескав половину содержимого.
Закончить оставалось всего-ничего, и сделать это стоило сейчас.