Цепная реакция. Неизвестная история создания атомной бомбы
Шрифт:
«…Он приехал не один. Его сопровождал, как это уже бывало и до войны, младший друг-ученик, одаренный Карл фон Вейцзеккер, чье привлечение к работам по урану предостерегающе отмечал два года назад Эйнштейн в письме к президенту. За это время Гейзенберг стал директором института в Берлин-Далеме. Прежний директор – голландец Петер Дебай – с негодованием хлопнул дверью, когда ему предложили перейти в германское подданство или выступить с восхвалением национал-социализма. Он перекочевал в Америку. Гейзенберг дверью не хлопнул. Он в нее вошел и осторожно прикрыл изнутри. Осторожно – потому что по-прежнему не любил нацистов. Однако вошел, потому что по-прежнему любил идею великой Германии. Он уже вжился в компромисс, как в надежный способ существования – без жертв и внешних потрясений. Вжился в это и молодой
22
Данин Д. Нильс Бор. – М.: Молодая гвардия., 1978. С. 224.
Вот уже свыше семи десятилетий историки атомной физики спорят, о чем же шел разговор между светилами науки, странным образом повлиявший на их ранее столь дружеские отношения. Много позже после публикации своих воспоминаний Гейзенберг предложил свою версию событий. Из его интерпретации следовало, что тогда он попытался дать понять своему другу и учителю, что германские физики-ядерщики во главе с ним самим, уже понимая реальную возможность создания атомного оружия и его опасность для человечества, будут саботировать усилия в этом направлении… Однако Бор не разобрался в его намерениях, не поняв или даже не захотев понять своего немецкого коллегу.
Почему же Гейзенберг обратился именно к Бору? Разумеется, достижения датского теоретика в ядерной физике были неоспоримы. Так, в 1936 году Бор выступил со статьей «Захват нейтрона и строение ядра», в которой предложил капельную модель ядра и механизм захвата им нейтрона. Ядерной физике была посвящена также его работа 1937 года «О превращении атомных ядер, вызванных столкновением с материальными частицами». Тем не менее ни Бор, ни кто-либо другой не мог предсказать деления ядра, подсказываемого капельной моделью. Интерпретация опытов Ферми 1934 года затянулась, и лишь после опытов Гана и Штрассмана в конце 1938-го и начале 1939 года было открыто деление урана. Бор немедленно отреагировал на это открытие и посвятил ему ряд работ, в том числе и совместную работу с Дж. А. Уиллером «Механизм деления ядер».
Данин в своей книге «Нильс Бор» замечает по этому поводу:
«Зачем поехали они тогда в Копенгаген?
Это был их собственный замысел – не поручение. Сначала они не поделились этим замыслом даже со своими ближайшими коллегами в Далеме – Виртцем, Иенсеном, Хаутермансом. Гейзенберг вспоминал, как однажды осенью 41-го они заговорили об идее поездки, подождав, пока из кабинета выйдет Иенсен и оставит их вдвоем.
«Было бы прекрасно, – сказал мне Карл Фридрих, – когда бы ты смог обсудить всю проблему в целом с Нильсом в Копенгагене. Это значило бы для меня очень много, если бы Нильс пришел, например, к убеждению, что мы тут действуем неправильно и нам следовало бы прекратить работы с ураном». В другой раз Гейзенберг рассказал: «Мы увидели открывшийся перед нами путь в сентябре 1941 года – он вел нас к атомной бомбе» (Дэвид Ирвинг)» [23] .
23
Ирвинг Д. Ядерное оружие Третьего рейха: Немецкие физики на службе гитлеровской Германии. – М.: Центрполиграф, 2005. С. 111.
Давайте попробуем и мы вслед за Майклом Фрэйном и Даниилом Даниным озвучить тот давний разговор, судя по всему, ставший судьбоносным в истории последующих атомных проектов…
Вообще говоря, на дискуссию о том, участвовали ли ведущие немецкие физики в создании атомной бомбы, большое влияние оказала известная книга австрийского философа и историка науки Роберта Юнга «Ярче тысячи солнц», вышедшая в 1957 году. Версии Данина и Юнга существенно отличаются друг от друга, и не только в деталях. Так, последний утверждает, что Гейзенберг как раз в это время получил приглашение прочитать лекцию в Копенгагене, находившемся в режиме особой «гуманной оккупации». Естественно, что при таких обстоятельствах он захотел повидать своего старого учителя и друга Нильса Бора, который, подвергаясь опасности из-за своего полуеврейского происхождения, все же оставался в столице Дании. Он сознавал, что его присутствие здесь было единственной гарантией защиты для «неарийских» членов института. Агенты союзников неоднократно убеждали его бежать, но Бор постоянно отвечал им, что должен оставаться в Копенгагене до тех пор, пока это практически будет возможно. Письма Бора иностранным коллегам они читали более тщательно, чем нацистские цензоры. Именно поэтому стала возможной удивительная история, замечательно описанная Даниилом Даниным:
«Уже на следующие день после вторжения – 10 апреля – утренняя почта принесла ему (Бору. – Авт.) телеграммы от разных университетов и друзей по обе стороны океана. Ему предлагали убежища, должности, кафедры. Но решение его уже было принято: он останется – до крайней черты!
…В тот же день, 10-го, получил телеграмму Бора Отто Фриш. Сверх благодарного чувства на его живом лице отразилось полное недоумение. Что могли означать заключительные слова: «СООБЩИТЕ КОККРОФТУ И МАУД РЭЙ КЕНТ»? Он прочитал необъяснимый текст Рудольфу Пайерлсу. Оба задумались – уже с беспокойством.
С конца минувшего лета они работали вместе в Бирмингемском университете. По законам военного времени их числили враждебными иностранцами (германское подданство!). Их не допустили к военным исследованиям, но как раз это-то и дало им досуг для расчета примерных параметров атомной бомбы. На британской земле именно они первыми пришли к заключению, что А-бомба возможна. Как и европейских беженцев в Америке, их подгоняла неотлучная мысль: а что вершится в лабораториях Германии? Они выискивали крохи информации. Непонятные слова МАУД РЭЙ КЕНТ могли быть шифровкой, рассчитанной на их понятливость».
Дальше рассказ продолжает известный ученый Джордж Паджет Томсон, сын знаменитого британского патриарха в сфере физики Джи-Джи Томсона, незадолго до описываемых событий получивший Нобелевскую премию за давнее экспериментальное подтверждение корпускулярно-волновой природы электрона. Вероятно, это обстоятельство сыграло определенную роль в том, что Томсону-младшему поручили возглавить только что созданный комитет по британскому атомному проекту, собиравшийся на первое свое заседание именно в тот день – 10 апреля 1940 года. Прежде всего предстояло выбрать кодовое название, но в последний момент в повестке дня возник новый пункт, связанный с расшифровкой загадочной телеграммы Нильса Бора. Джордж Томсон вспоминал:
«Стоило только поиграть буквами в словах «мауд рэй кент», как они превращались в анаграмму… «радиум тэйкен» – «радий забран». Это значило бы, что немцы быстро продвигаются вперед. А затем кто-то сказал, что для названия комитета не найти лучшего слова, чем «мауд», по причине его очевидной бессмысленности. Все поулыбались и согласились. Томсоновский комитет, совсем как тихоокеанские тайфуны, был закодирован женским именем. (В нем и зарождался атомный тайфун!) Но только никто из членов Мауд-Комитти не подозревал, что это женское имя (Мод) принадлежало бывшей гувернантке в боровском доме, и просто ее адрес выпал из текста телеграммы, искаженной датскими телеграфистами в ошеломлении первого дня оккупации» [24] .
24
Данин Д. Нильс Бор. – М.: Молодая гвардия., 1978. С. 231.
Вот такие события предшествовали «атомной миссии Гейзенберга». И тут возникает еще один вопрос: чья же все-таки это была инициатива – лично Гейзенберга, Гейзенберга совместно с Вейцзеккером или целой группы германских ученых, которые догадывались, что Бор при желании мог бы создать надежный канал обмена информацией между ними и физиками-атомщиками из США и Великобритании. Подводя итоги поездки Гейзенберга, большинство историков науки и физиков-профессионалов сходятся на том, что миссия немецкого ученого оказалась в целом неудачной.