Цепной щенок. Вирус «G». Самолет над квадратным озером
Шрифт:
— Жить тоже глупо! — он потер ладонью щетину на подбородке, хитро глянул на Миру. Во взгляде не оказалось ни сна, ни ожидаемой ею ревности. — Ты должна сделать все, чтобы грузовик попал, куда нужно!
— Конечно. Я понимаю… — она дотронулась до шрама на его горле. — Как глупо… Я только теперь заметила…
— Поспешил, когда брился!
Она хотела еще что-нибудь сказать, но не знала что. Она испытала неловкость, и он испытывал то же чувство. В нем теперь не было той обычной привлекательной мужской силы, той грубой жестокости, в сочетании с интеллектом, так привлекавшей Миру. От Александра просто пахло мужчиной. Он был растерян и не хотел, конечно, этого показать.
— Уходи! — сказал он. — Ты права, уходи… Искупаешься в море… Скушаешь хачапури!.. Уходи…
Нагруженную тележку двигали по двору, она неистово скрипела. Скрип раздражал.
— Все-таки уходите… — это был голос Тамары.
Мира поняла, кому это было сказано.
Ей потребовалось усилие, чтобы не вскочить, не кинуться бегом. Она поднялась и, даже не выглянув в окно, вышла. Только в коридоре она разрешила себе ускорить шаг. Она была удивлена, как же много значил для нее этот рыженький мальчик. Туман еще оставался, он уплотнял воздух вокруг, делал каждый вздох весомее, а фигуры людей обесцвечивал, уравнивая их по тону с легкими первыми тенями, лежащими на камне двора.
Они стояли во дворе рядом с Тамарой. Женщины опять толкали скрипучую тележку, осторожно поворачивали ее на крутую тропинку, так, что голова каменной бабы почти смотрела в пропасть. Только теперь Мира смогла рассмотреть эту женщину, его мать. Женщина показалась ей какой-то сморщенной, уродливой, ночью в свете фонарика ее лицо выглядело приятнее.
Она повернулась к Мире и сказала:
— А вот и мой ночной кошмар! — Подправила лямку рюкзака.
— Мира? — спросил Ник.
— Уходите?
— Уходим, как ты и просила!
— А куда?
— В монастырь!
— На турбазе хотите устроиться? — она с трудом переводила дыхание, так волновалась. — В общем верно!
— Нет… Ты не поняла… В монастырь!
— Я поняла!
Он не отводил глаз, и глаза пришлось отвести ей. Она поняла, что Александр стоит за спиной, и вся сжалась в неприятном ожидании. Ей показалось, что Александр может ударить.
— Покидаете нас? — спросил он.
— Да вот… Покидаем… — сказала Ли.
— Приезжайте в следующем году, — предложил Александр. — В следующем году мы уже все отремонтируем. В следующем, году здесь будет хорошо.
10
В красном дневникё под грифом «все пройдет», в самом конце было несколько хронологических записей. Конкретные события он записывал в дневник крайне редко. По идее дневник должен был содержать не внешние, а в основном внутренние события его жизни, но иногда случалось, что внешнее перекрывало внутреннее.
Опять прикоснувшись к руке Миры, ощутив черноту ее глаз, электрический ветерок ее волос так близко от своего лица, Ник хотел припомнить ту запись, те несколько чисто формальных записей. Пережить опять. Иначе разобраться не удавалось. Иначе он терял смысл. Он переставал понимать, каким должен быть следующий шаг. Быстро поднимаясь по монастырскому холму (куда ноги ставить, он не смотрел, и щелкали, щелкали во все стороны мелкие камушки, разлетающиеся из-под подошв), он не имел перед глазами ничего, кроме огромного каменного ориентира — монастырской стены. Ли отстала, и он быстро двигался в одиночестве.
В голову лезли последние слова этого противного грузина, и вытащить собственные не так давно записанные слова оказалось непросто (он считал шаги), это получилось на пятьсот восьмидесятом шаге.
«…я поднялся по лестнице. Я не позвонил. Дверь была чуть приоткрыта. На ее плаще в коридоре лежало солнце. Плащ был брошен под вешалкой и смят. Солнце светило в распахнутое окно. Оттуда, из окна, наверно, и пришла пуля. Я вошел в комнату…»
Ускоряя и ускоряя шаг, Ник хотел вспомнить запись дословно, он хотел повторить не те чувства, что пережил, увидев Миру лежащей на полу в луже крови, он хотел вспомнить, что думал, когда писал об этом в дневнике, все-таки писал он одно, чувствовал другое, а в мыслях спасался.
«…она была жива. Она лежала на полу. Она посмотрела на меня и сказала: „Уходи, они вернутся!“ Крови было много, но я сразу понял, что пока опасности никакой нет. Ничего важного пуля не задела. Я это как-то понял по ее глазам. Я это почувствовал».
Глава третья 1
1
Он бросал с этой стены камни, давно — два года назад, и он рассчитывал устроиться именно здесь, в монастыре, заплатить зелеными и оккупировать вместе с Ли сырую келью во втором этаже.
Два года он мечтал вернуться в этот вечно цветущий Новый Афон, побродить по заповеднику, ныряя, как в воду, в прохладную тень листьев и скал, обдирая на спусках ладони и теряя на обрывах медяки из карманов, подышать этим древним воздухом, швырнуть камнем в стаю тощих бродячих собак, в гнойные несчастные глаза, с детской жестокостью, как два года назад, постоять во втором этаже храма, выламывая себе шею, смотреть на подмоченные временем и дождем мутные росписи, потом прищуриться на сияющее во мраке узкое окно и, может быть, не сдержать слезы.
«Осознанная экзальтация — ведь это не всегда плохо?! — убеждал он себя. — В ней есть смысл. В такие минуты распущенности можно открыть в себе нечто новое».
Еще в дороге, в поезде, лежа на верхней полке в своем купе, он разглядывал белый потолок и представлял себе, как они с матерью придут на турбазу, в монастырь. Иногда он разрешал себе помечтать, он видел эту идиллическую картинку во всех деталях: «Со сводчатого потолка на витом шнуре свисает слабая лампочка в белом мятом абажуре; Ли устроилась на своей кровати с Писанием, подобрала ноги, укутала одеялом, заколола волосы, чтобы не лезли в глаза, не падали на святые тексты, слюнявит пальчик, перебрасывает по одной желтые странички, а он, растворив окно, смотрит и плюет вниз, в темную бездну, в вечернюю синеву, в густую зелень, кустов и деревьев, разросшихся под обрывом. Так он хотел, и все получилось».