Церковь в мире людей

Кураев Андрей Вячеславович

– То, что Вы отметили в своеобразии моей позиции и в реакции на нее, объясняется очень просто: я – православный человек, и после этого я ни в какую партию больше не вступаю. Я принадлежу к Православной Церкви, и более ни к каким лагерям, группировкам и кружкам причислять себя не хочу. Поэтому, когда я что—то говорю, то ориентируюсь не на ту или иную партийную группу, чтобы снискать ее поддержку и аплодисменты, а на какое—то ощущение правды – историческое, психологическое, иногда – богословское.

И еще нередко бывает так, что когда я читаю какую—нибудь партийную газету, то скорее сочувствую не той партии, которая представлена в этом издании, а ее оппонентам. Я уже накушался пропаганды в советские годы, и поэтому у меня аллергия на любую пропаганду, даже тогда, когда она осуществляется во имя каких—то высоких и добрых идей, в том числе – и идей Православия. Именно потому, что Православие мне дорого, я бы не хотел, чтобы оно вырождалось в идеологию.

Кроме того (это замечание чисто биографического характера),

я по капле выдавливаю из себя философа. Мне часто приходится жалеть, что я в свое время поступил на философский факультет, а не на исторический. И сейчас у меня дома гораздо больше книг по истории, чем по философии. И при чтении тех или иных работ, связанных с жизнью Церкви, хочется больше источниковедческой достоверности. Когда я сталкиваюсь с замечаниями по отношению к Православию со стороны различных партийных течений, то меня прежде всего интересуют аргументы и обоснованность этих замечаний. В партийных изданиях мне всегда не хватает опоры на конкретные свидетельства и факты. С одной стороны, такое требование обоснованности суждений помогает защищать свое собственное сознание от идеологичности, а с другой стороны, это напоминание о том, что дисциплина научной мысли – одна из христианских добродетелей. Потому что дисциплина ума, дисциплина языка, культура мысли – в том числе и богословской, и исторической – это одна из форм аскезы.

По моим наблюдениям, в последней четверти ХХ века открылась новая глава на путях русского богословия. Завершилось время философствующего богословия – время Лосского, Флоровского, Шмемана, отца Сергия Булгакова и подобных величин. В русской эмиграции – в Америке и во Франции – на смену философствующим богословам пришли историки, византологи типа отца Иоанна Мейендорфа, а в России в связи с идеологической цензурой наступило время богословов—филологов, текстологов – таких, как Алексей Сидоров, Алексей Дунаев и другие. И я считаю, что этот путь богословия сегодня избран очень верно, поскольку на фоне нашего современного богословского бескультурия линия философствующего богословия выродилась бы в целый поток низкопробных и поверхностных "систем". У нас стала обычной ситуация, когда, прочитав две—три книги по Православию и истории Церкви, люди уже готовы писать широковещательные историософские и богословские трактаты. Примером такого рода современной болячки могут быть труды, выходившие под именем митрополита Иоанна Петербуржского. Именно от такой опасности Господь хранит Церковь, призвав под ее знамена дотошных ученых историков и филологов. Так что сейчас нам нужно не выдумывать Православие, основываясь на своих смутных представлениях о нем, а хотя бы изучить объем свидетельств, которые Православие само о себе оставило в своей истории, в творениях своих отцов. Возможно, в следующем поколении вновь возникнет потребность в философской рефлексии, но опорой нынешнего богословия, повторяю, должны стать исследования филологического и исторического характера. Так что я сам в современном богословии – увы, маргинал…

– Скажите, почему церковные люди такие неулыбчивые?

– Потому что в нашей Церкви уже произошла революция бассет—хаундов. Знаете такую собачку с вечно—грустными большими еврейскими газами?

Отчего—то в 90—х годах, на исходе ХХ столетия, уже выйдя из полосы гонений, мы где—то потеряли Православие. Произошла революция унылых пессимистов. "Феррапонтов" дух явно оттеснил дух "зосимов" (это если говорить терминами "Братьев Карамазовых"). Серафимово Православие, умеющее радоваться Богу, Пасхе и человеку, стало редкостью.

Греческое слово орто—доксия имеет два смысла: праВо-верие и праВо-прославление. Можно быть правоверным и неправославным. Быть православным – это значит стяжать умение правильно славить Господа, жить молитвой, радоваться ей.

Есть три типа молитвы. Самый распространенный и самый низкий – просительный. Почему самый низкий? Потому что просить Бога может даже атеист. Я помню свою первую молитву в жизни, когда я был еще юным пионером и атеистом: "Господи, хоть бы учительница заболела!".

Вторая молитва, более высокая, – благодарственная: Господи, благодарю Тебя за те дары, что Ты мне дал. Здесь память о Боге уже начинает теснить заботу о себе, любимом. Такая молитва встречается уже гораздо реже просьб. В Евангелии мы помним, что только один из десяти исцеленных Христом прокаженных вернулся благодарить (Лк. 17). Но и в просительной молитве, и в благодарственной я на первом месте, Бог на втором.

А вот третья, славословящая молитва бескорыстна. Но главное в ней то, что ее нельзя творить вдали от Бога. Просить Бога можно из греховного и мрачного далека: "из глубины воззвах к Тебе, Господи". Но славословить Бога можно только внутри Бога. Славить Бога, петь может только сердце, которого Господь уже коснулся.

В Евангелии мы видим два случая, когда люди не просят Бога и не благодарят, а именно радуются Ему: при встрече апостолов с воскресшим Спасителем "горело… в нас сердце наше" (Лк. 24, 32). И так же было на Фаворе: "Господи, хорошо нам здесь быть" (Мф. 17, 4). Вот эта радость встречи – это и исток Православия, и его цель.

С другой стороны, еще с апостольских времен известно и обратное: "молитва

печального человека не имеет силы восходить к престолу Божию" (Ерм. Пастырь. Заповедь 5,10). "Нельзя верить, стиснув зубы: это очень ненадежно и это оскорбление Господу… Великий подвиг сейчас – сохранить веру, и не угрюмую, точно загнанную в какой—то подвижнический тупик, а веру—любовь, любящую веру, веру, веселящуюся о своем Христе" [188] .

188

Фудель С. И. Причастие вечной жизни // Собрание сочиений. Т.2. М., 2003, С. 251 и 282.

У Иоанна Лествичника есть упоминание о людях, которые "одержимы бесом печали" (Лествица 5,29). А преподобный Серафим Саровский говорил, что "Как больной виден по цвету лица, так обладаемый страстию обличается от печали" [189] . И напротив, «Волю же Божью узнать легко по следующему признаку: если после молитвы, после серьезных размышлений Вы не чувствуете тяготы, печали, отвращения к делу, а чувствуете себя легко, с улыбкой, с легким сердцем помышляете о предлагаемом Вам деле, то – явный признак, что оно не против воли Божией» – делился своим опытом улыбки св. Николай Японский [190] .

189

Житие старца Серафима Саровской пустыни иеромонаха пустынножителя и затворника. Муром, 1893, с. 312.

190

"Я здесь совершенно один русский…". Письма Ревельского епископа Николая (Касаткина) из Японии. СПб., 2002, с. 42.

Я помню, когда был еще семинаристом, то водил экскурсии по Троице—Сергиевой лавре. Официальные светско—советские экскурсоводы рассказывали историю монастыря так, как будто это была история какого—то строительно—монтажного управления: "Этот храм построен тогда—то; высота колокольни такая—то". Я же старался познакомить именно с монастырем, с людьми. И в конце такого дня я потом не раз спрашивал своих гостей: "Скажите, а что для вас было самым неожиданным из того, что вы сегодня увидели и услышали?" И очень многие люди, для которых тот день был днем первого соприкосновения с Церковью, по раздумьи отвечали: "А знаешь, самым неожиданным оказалось то, что монахи – это, оказывается, радостные люди".

В те времена Лавра действительно была уникальнейшим местом на земле по концентрации счастливых людей на квадратный километр территории. Такая светлая, спокойная радость была в тогдашних монахах…

Сегодня же, заходя в новый монастырь, я прежде всего заглядываю в глаза монахам: не поселилась ли там застывшая мировая печаль. Если да – значит, что в этой обители людей не обнадеживают, а пугают. О таких монастырях приходские священники, напутствуя туда своих прихожан на паломничество, предупреждают: к святыням приложись, а монахов не слушай! [191]

191

"Отшельническая жизнь представляет ту опасность, что, отделившись от общения с людьми, они могут быть доступны гнусным и нечестивым помыслам и, исполнившись надменности и гордости, могут всех презирать и изощрять свои языки, осуждая или клириков или других монахов" (блаж. Иероним. Письмо 106 (130), Деметриаде // Творения ч.3. Киев, 1903, с. 342). "Мы то и дело слышим о патологических случаях, когда вместо просвещенного благодатью Божией пастырского служения полуграмотные священнослужители запугивают свою паству. Несведущие в учении Церкви, не знающие ни догматов, ни канонов церковных монахи распространяют нелепые и ложные предсказания, сеют панику среди паломников" (Патриарх Алексий. Войдите в радость Господа своего. Размышления о вере, человеке и современном мире. М., 2004, сс. 87—88). Пример такого рода полуграмотной панической (правда, не монашеской) проповеди – "Выдали людям так называемые медицинские полисы с ИHH. Некоторые православные не приняли их. А врачи, в свою очередь, без ниx не принимают больных. И вот ситуация: у прихожанки заболел зуб. Что делать? Поддавшись искушению, она решила: "Возьму полис на время, немножко попользуюсь, вылечу зуб и сдам обратно." Допустим, так она и сделала – немножко попользовалась и сдала, но вслед за зубом у нее заболело еще что—то. Что делать? Снова брать и снова сдавать? Но нельзя забывать, что как нельзя немножко забеременить, так и нельзя немножко послужить Богу, а немножко диаволу. Здесь уж или "да", или "нет", а лукавство не пройдет. Евангелие учит нас постоянно, и поэтому, пользуясь его словами, можно сказать: отсеки и брось от себя все диавольские искушения и соблазны, лучше тебе без зyбa войти в жизнь, нежели со всеми зубами быть вверженной в геену огненную" (иерей Игорь (Селезнев). Отсеки. Проповедь священника // Свет Православия. г. Лысково Нижегородской обл. 5.7.2003 № 26 (298)).