Цесаревна. Екатерина Великая
Шрифт:
— Ваше величество? — негромко сказал он.
— Прошу, пожалуй, декламовать, — сказала государыня.
Ломоносов вышел из–за стола и не спеша пошел к эстраде.
— Тишину!.. О тишине!.. Тишину!.. Тишину!!. Тишину!!! — понеслось дружным гулом по зале.
Ломоносов стоял у эстрады, не поднимаясь на нее, и вопросительно смотрел на государыню. У той лицо расплылось в довольной усмешке. Государыня кивнула головою и сказала:
— Люди просят «о тишине», Михаил Васильевич. Ломоносов начал негромким голосом в затихшей зале:
Царей и царств земных отрада,
Возлюбленная тишина,
Блаженство
Коль ты полезна и красна.
Вокруг тебя цветы пестреют
И класы на полях желтеют;
Сокровищ полны корабли
Дерзают в море за тобою;
Ты сыплешь щедрою рукою
Свое богатство по земли.
Великое светило миру,
Блистая с вечной высоты
На бисер, злато и порфиру,
На все земные красоты,
Во все страны свой взор возводит,
Но краше в свете не находит
Елисаветы и тебя.
Ты кроме той всего превыше;
Душа ее Зефира тише
И зрак прекраснее рая…
Затаив дыхание, Рита слушала музыку прекрасных слов. Как многое переменилось с тех пор, как она покинула Россию! Откуда взялись эти новые, не слышанные ею раньше слова, откуда эта несказанная красота стиха, какой не знают и в самой Франции ее самые знаменитые стихотворцы? Откуда это богатство мысли и яркость образов? Рита старалась не пропустить ни одного из тех слов, что бросал в зале Ломоносов.
Когда на трон она вступила,
Как Вышний подал ей венец;
Тебя в Россию возвратила,
Войне поставила конец;
Тебя прияв, облобызала:
«Мне полно тех побед, — сказала, —
Для коих крови льется ток.
Я россов счастьем услаждаюсь
И их спокойством не меняюсь
На целый Запад и Восток».
Рита повернула голову к государыне. Она думала, глядя на очаровательное лицо задумавшейся о чем–то государыни: «Маленькою своею, изящною, — Рита точно снова ощутила прикосновение своих губ к руке императрицы и нежный, чуть слышный запах амбры, — но и какою властною, подлинно петровской рукой императрица все повернула в сторону красоты, веселья и счастья мирного жития».
Напротив нее слышнее стал разговор молодых сержантов с дипломатом.
Один сержант, критикуя слова Ломоносова, — и это показалось Рите святотатством, — обращаясь к другому, сказал по–русски:
— Враки, батюшка, враки… Придворная низкая лесть. Хороши тишина и мир. Я чаю, загнет Фридрих Степану свет Федоровичу салазки и всыпет ему горяченьких.
— Ты думаешь? — сказал другой.
— А почему нет?
— Наш солдат посильнее будет пруссака.
— Возможно, и так, но пруссак защищает свое достояние, а мы идем и сами не знаем, для чего. Нас гонят вот они, — он кивнул головой на француза. — Маркиз Лопиталь сказал Шувалову, может, и не только что сказал, — похлопал он себя по ладони, — а мы и растаяли… Ах, Франция, ах, Франция хочет сего… Долг союзника! И пошла писать история!
— Но… тут совсем другое… Ты знаешь, как болезненно она ощущает все, что касается дел ее отца. Пока не занята нами Курляндия — дело Петрово не завершено, отсюда…
— Отсюда нас гонят завершать петровское дело, а завтра могут погнать завершать фридриховское дело, ибо мы все под Богом ходим, и если с государыней
Они мешали Рите слушать Ломоносова. Не слушать их она не могла. Она так привыкла в свои молодые годы прислушиваться к тому, что говорилось в казармах, чем дышала солдатская и офицерская молодежь, что и теперь не пропустила ни одного из тихо и осторожно сказанных слов. Рита думала: неужели Тайная канцелярия, хватающая офицеров и солдат и бросающая их на дыбу для сечения плетьми, необходимое для государства учреждение, неужели и точно не может быть в России такими прекрасными словами воспетой тишины! Вот начинается война, и чем полны умы молодежи?.. Не мечтами о подвигах и победах, но критикой своей монархини, и какой прекрасной монархини, опасением наследника, который имеет другие взгляды, чем его тетка… Неужели благо людей и государства зависит от одного человека…
Рита пропустила несколько куплетов, сказанных поэтом в то время, как она слушала болтовню молодых сержантов. Она досадовала на себя. Наконец взяла себя в руки и заставила слушать, что говорил Ломоносов. Его голос звучал вдохновеннее, громче и сильнее.
В полях кровавых Марс страшился,
Свой меч в петровских зря руках,
И с трепетом Нептун чудился,
Взирая на Российский флаг.
В стенах внезапно укрепленна
И зданиями окружение,
Сомненная Нева рекла:
«Или я ныне позабылась
И с оного пути склонилась,
Которым прежде я текла…»
Образы увлекали Риту, они мешали ей слушать. И точно не слышала Рита запаха гнилого дерева и тины на Неве, не видела в седом инее, как в бороде, замерзших водорослей, свисающих с деревянных столбов набережной. Когда проходила эти дни по Неве, видела: гранитный парапет, подернутый серебряным инеем, и в нем белую Неву, как в драгоценной раме.
О вы, которых ожидает
Отечество от недр своих
И видеть таковых желает,
Каких зовет из стран чужих,
О, ваши дни благословенны.
Дерзайте ныне ободренны,
Раченьем вашим показать,
Что может собственных Платонов
И быстрых разумом Невтонов
Российская земля рождать…
Рита поняла: все переменилось за эти годы. Россия вышла, и уже надолго, если не повернет обратно, на широкую дорогу цивилизации, как корабль из тесной реки выплывает на большие морские воды. Какой простор был кругом! Дух захватывало. Как можно было опасаться войны?.. Победы для Елизаветы Петровны были обеспечены всем размахом ее царствования.
Ломоносов дочитывал оду, и рядом с Ритой измайловец, капитан–поручик Маскатиньев, знавший ее наизусть, вполголоса вторил:
Науки юношей питают,
Отраду старцам подают,
В счастливой жизни украшают,
В несчастной случай берегут;
В домашних трудностях утеха
И в дальних странствах не помеха,
Науки пользуют везде:
Среди народов и в пустыне,
В градском шуму и наедине,
В покое сладки и в труде…
Ломоносов кончил, расшитым рукавом утер пот, струившийся с взволнованного вдохновенного лица, низко поклонился государыне и под восторженный гул гостей пошел к выходу из залы.