Цейтнот. Диалог поэта и философа
Шрифт:
Мне нравится, что немцы как люди – плохие артисты и то, что они говорят, означает именно то, что они говорят. Но в отличие от “артистов” (итальянцев, французов) немцы обладают способностью видеть “сны о чем-то большем”».
«Это степь и Азия, которая сидит в душе каждого русского. Про собственно русскую кухню сказать мне особенно нечего, определить ее трудно – она, как и большинство вещей и явлений в России, состоит из переименованных и переиначенных заимствований с востока Европы, центральной Азии и Китая. Но плясать надо, видимо, от русской печки. То, что пошло от горшка и ухвата. “Щи да каша – пища наша” буквально. Но. Если мне нужно показать иностранным гостям что-то, чего точно нет у них дома, я веду их туда, где подают настоящую водочную закуску. Как ни странно, для меня русская кухня – это водочный аперитив. То есть пара рюмок ледяной горькой под соленые огурцы, квашеную капусту, грибочки и копченую колбаску, а также селедочку с картошечкой, черный бородинский хлебец и – как венец всего – тихоокеанскую слабосоленую килечку. Сочетание, которое ты не найдешь больше нигде в мире».
«Что меня поражает в писателях,
1. Лес
{Глеб Шульпяков, поэт} Мне довелось как следует посмотреть Германию в регионе Северный Рейн-Вестфалия. То, что меня поразило, – это совершенно специфическое отношение немцев к природе. Лес, каким его созерцают и трепетно поддерживают немцы (даже в черте города), говорит о каком-то почти мистическом пиетете, об обожествлении. Что ты скажешь, в чем здесь дело?
{Леон Цвасман, философ} Представь себе лесного шамана. Под сенью огромного бука, в холодный дождь он монотонно бьет камнем о камень, потихоньку впадая в транс… Когда на Рейн пришли римляне, они вырубили леса, а склоны холмов приспособили под виноградники. Римляне пустили в жилы шаманов южную кровь. Они навязали им дисциплину и единобожие. Исчезли благоговейный страх как состояние духа, одухотворенное одиночество в природе и с природой. Появилась ясность дали и вечный порядок, освобождающий от пиетета перед стихией и магического, вертикального времени «здесь и сейчас». Между прочим, в этом образе заключается своеобразный «инь-ян» немецкой духовной пружины. А где пружина, там ищи источник энергии, в данном случае – исторической. Размышляя об этом образе, мы можем определить не только немецкую романтику как ностальгию по шаманской душе, но также и прусскую технократию как воплощение воли без души. Мы увидим в этом образе инквизицию в ее паническом страхе пустоты. Ощутим эйфорию реформации и эстетику социализма. Осознать катастрофу нацизма мы не сможем, но заметим, что после нее в немецкой культуре исчезло живое слово. Мы смутимся от циничной истерии феминизма. Оценим изящную магию гомеопатии (а по ходу – и умиротворение антропософии). И даже студенческую революцию 70-х, даже Евросоюз… Конечно, были в реальной истории этих мест и кельты с их мистицизмом, и пришедшие с римлянами евреи с их небесной этикой, во многом определившие облик городов на римской стороне Рейна. Но это уже не лесные образы. С другой стороны, лесной шаман в сердцах среднеевропейских аборигенов не умер окончательно. Недаром Рудольф Штайнер говорил, что в современной Европе живут переселенные души американских индейцев. Причем в малонаселенной Вестфалии дух шамана глубже, до сих пор ощутимее: люди осторожнее, внимательнее. При встрече с незнакомцем они как бы мысленно прислушиваются к шелесту листвы. Наоборот, рейнские регионы – это уже больше «северная Италия», как тут иногда шутят. То есть виноградники, карнавал. Некая южность, даже что-то одесское – я это слышу, например, в кельнском диалекте… А вот, что не понятно уже мне… Скажи… Вот Россия – богата первозданной природой. В Германии, где сращение города и деревни в пользу деревни считают великим достижением, мало кто знает, что большинство россиян, живущих среди океана природы, скучились в экологически мертвых городах. Это для европейца то же, что сидеть на мешке с апельсинами и питаться супом из сигаретных окурков.
{Поэт} Дело в том, мне кажется, что в России отношение к лесу до сих пор потребительское, охотничье, колонизаторское. То есть римское – говоря твоими словами. Современный городской человек любит проводить досуг на фоне ближайшего к городу леса, нисколько при этом не соотнося лес с собой. Для современного сельского жителя лес – это бесплатное приложение к деревне, там можно чем-то поживиться. Или просто опасный, непредсказуемый бурелом. Территория хаоса. Вообще, лес для нашего человека – это глобальное отхожее место. Куда можно свалить то, что не нужно, и где оно само как-то исчезнет, растворится. Такая черная дыра. Понимание того, что город – это машина по медленному уничтожению человека, идет очень медленно. В провинции молодые люди готовы отдать свой «шаманизм» и кудрявые березки за доступ к кубометрам выхлопного газа – лишь бы это была Москва или другой большой и желательно бетонный город. Супермаркет у нас привлекательнее суперпарка. Они, эти старые советские парки, сейчас, конечно, оживляются в центре Москвы. Но дух леса там отсутствует, это, скорее, диснейленды. Хотя… Вот это движение за сохранение Химкинского леса – оно было совершенно стихийное. Его можно считать первым постиндустриальным сигналом того, что «шаманское» пробуждается. Я знаком с «химкинскими» активистами: это одержимые природой люди, а потом уже общественные деятели и т. д. Кстати, 1989-й год в Германии – год падения Стены – начинался в Лейпциге с экологического протеста.
2. Футбол
{Философ} В рейнских регионах Германии все праздники и народные гуляния проходят по принципу уличного карнавала – самого доминантного по размаху мероприятия. И ты вынужден или прыгать в него с головой, или просто уезжать из страны на эти пять дней. То же самое с чемпионатами по футболу. Люди всех возрастов переодеваются. Трико немецкой команды даже на младенцах, ты сам видел. Все на взводе, и не только болельщики. Но как может внимание разных людей зациклиться на одной игре до такой степени? Почему миллионы людей поклоняются тем, кто не обладает ни даром мысли, ни даром слова? Тем, кто воплощает даже не здоровье, красоту, эротику или мудрость, а лишь филигранно отточенное мастерство и огромную волю к победе? Ну, может, еще коллектив играет роль. Как ты ощущаешь этот феномен в российском культурно-информационном пространстве? Как просто интересную игру? Мирную платформу для соревнования национальных идей? Экономическую модель постиндустриального общества? Апогей абсурда и массового психоза? Или просто часть странного Духа Времени?
{Поэт} «Часть Странного Духа Времени»… «Я часть той силы, которая…» Да. Ты знаешь, несколько дней назад во франкфуртском магазине «Адидас» я стоял в очереди к принтеру, который печатает на футбольной майке имя любого игрока. Помимо туристов, кто, как я, делал майку для ребенка, в очереди было полно немецких девушек. Они называли имена любимых игроков с нескрываемым придыханием. Даже если они покупали футболку не себе, а своим молодым людям – значит, они хотели их такими видеть. Так что с эротикой и культом тела в футболе все в порядке, я думаю. Люди прилипают к экранам по другим причинам. Во-первых, футбол – это пиршество чистых эмоций, подавленных повседневной жизнью (особенно в Европе, где проявление эмоций не приветствуется). В отличие от России, кстати, где выплеск эмоций друг на друга происходит ежеминутно. Во-вторых, футбол представляется мне выражением того, в каком состоянии коллективное бессознательное нации. В каком оно тонусе. Начну огородами, с детских наблюдений. Мой семилетний ребенок для простоты запоминания все команды определял через национальные блюда. Мексиканцы были у него «буррито», итальянцы – «пицца», американцы – «бургер», бразильцы – «кофе», немцы – «сосиски» и т. д. А когда я спросил его о нашей команде, он ничего не придумал. И мне, честно говоря, тоже нечего было ему посоветовать. Что я хочу сказать? Любая команда становится командой, когда понимает, за что и против чего играет. То есть – «буррито» или «кофе»? «Сосиски» или «пицца»?
При советской власти футбол был на высоте, поскольку была «советская гордость», то есть сознание своей уникальности (что и было на самом деле). Играли, чтобы, грубо говоря, показать остальному миру «кузькину мать». Это хоть и деструктивный, но мощный мотиватор. А теперь посмотри на нынешних. У них хорошие гонорары. У них самое большое количество болельщиков. У них лучшие наставники. У них слава. Единственное, чего у них нет – это игры. Мотива. То есть ни деньги, ни слава в качестве мотива не срабатывают. Мне вообще кажется, что русский человек ярче всего проявляет себя только в коллективной идее, ради массовой иллюзии. Такой иллюзией-идеей была при совке «кузькина мать». А теперь никаких идей нет вообще. Есть только тоска по идее, такие фантомные боли. Мы это видели в момент массового гипноза «крымнаш». Я думаю, наши люди льнут к футбольным экранам по той же причине. В надежде, что футбол явит им эту идею. Чего не происходит, естественно, поскольку сначала идея, потом футбол. Но мы здесь живем в перевернутом мире, так что… По правде говоря, я даже рад, что наша сборная вылетела с чемпионата мира 2014. Бессмысленно искать идею там, где ее нет. Так давайте отвлечемся от себя и посмотрим, как и за что играют и болеют другие. «Буррито» или «сосиски»? Что ты скажешь про немцев?
{Философ} По моим наблюдениям, футбол здесь имеет то же значение, что и карнавал. Он реализует жажду событий и перевоплощения. О самой игре я беседовал с разными знакомыми. Не люблю группировать людей, но скажу, что это были не только фанаты игры и «обычные немцы», но и маргиналы – художники, профессора, даже бомжи. Некоторые охотно играют сами, хотя футбол здесь явно не массовый спорт, как в Бразилии. Это медийный феномен. Так вот, по моим наблюдениям всерьез от футбола как от образа жизни «фанатеют» только молодые мужчины «народного» склада. Громко, агрессивно, напористо. И их девушки тоже, чтобы не отличаться. Остальные подключены к футболу через СМИ и «болеют» по инерции – так же, как негодуют по поводу «израильской агрессии», не вникая в смысл. Вникать в смысл у «нормальных людей» вообще не принято, пока не случается личный мотив. Тогда человек задумывается. Все остальное полностью принадлежит инерции. Те же, кто все же старается ответить на вопрос о смысле, видят его в красоте игры, ее стратегических глубинах, с видным удовольствием идентифицируя себя со своей командой, но вряд ли с сосисками, которыми немцы гордятся только за границей, а у себя пугают ксенофобов: типа, если бы не иностранцы, до сих пор бы сосиски с квашеной капустой ели. Из области еды гордятся лишь чистотой пива без химии и сотнями сортов отменного хлеба. Что же касается футбола, то радикально критичны (обычно это те же, которые уезжают от карнавала) лишь молодые анархисты и эзотерически настроенные маргиналы.
3. Имена
{Поэт} На Рейне есть крошечный средневековый городок «из табакерки» – Бахарах. Там я набрел на антикварную лавку. Среди разнообразного барахла в ней продавался рубанок. Хозяин сказал, что это рубанок местного плотника, который давно умер, Йозефа. Деревянный, отполированный руками рубанок. Я вспомнил, что в этой земле (и на Мозеле) очень много храмов, посвященных Святому Иосифу Плотнику. Кормильцу и Наставнику (земля-то ремесленников). В том, что этот плотник тоже «Иосиф», мне привиделся некий смысл, и я даже купил рубанок. Или все это мои фантазии?
{Философ} Как представитель живого слова, ты в старом рубанке увидел магию, а в романтическом образе бывшего владельца – библейский персонаж. Поначалу я настроился на этот образ, но сразу представил себя в том магазинчике, и вся убедительность красивого образа ушла в землю, засыпанную фабричным гравием со склада индустриальных отходов. То имя, которое кажется тебе культовым, на самом деле – просто одно из самых распространенных имен в своем поколении. Оно связано с духом времени того поколения. В Германии у каждого поколения есть свои имена. Сейчас, например, популярно имя Леон, в нем закодирована некая открытость на романский юго-запад с его культом хорошей еды и мягким климатом. Девушку лет двадцати нередко зовут Сара или Надя – это взгляд на восток Европы под влиянием «ветра перемен» начала 90-х. Мужчин под пятьдесят называют Дитер или Вальтер, а женщин – Эльке или Уши (свойское от Ульрика), это отголоски демократичного севера с его эмансипацией, эгалитаризмом и социальностью. В первом послевоенном поколении (тех, кто должен был разгребать разруху) мальчиков часто называли Карл-Хайнц или – в регионах южнее Кельна – Йозеф, имя, распространенное именно в католических семьях.