Цезарь
Шрифт:
Вдобавок сенат воздвиг храм, в котором Цезарь и Богиня подают друг другу руки; сенат проголосовал за золотое кресло для него, за золотой венок, за статую в ряду царей, между Тарквинием Великолепным и старшим Брутом, за надгробие в Померии, чего никто не удостоился до него. Он прекрасно сознавал, что все эти почести скорее опасны, чем полезны; но кто посмеет убить Цезаря, когда весь мир заинтересован в том, чтобы он жил?
«Некоторые, – говорит Светоний, – подозревали, что Цезарь не хотел дольше жить. Этим объяснялось его безразличие и к своему плохому самочувствию, и к предчувствиям его друзей. Он отослал свою испанскую охрану. Он предпочитал умереть, чем все время бояться смерти».
Его предупредили,
– Бояться следует вовсе не этих полных и румяных физиономий, сказал он; а вот этих бледных и худощавых!
И он указал на Кассия и Брута.
Наконец, когда все склонились к его мнению и стали уверять его, что Брут затевает заговор:
– О! – сказал Цезарь, – ощупывая свои похудевшие руки, Брут подождет, пока это слабое тело рассыплется само собой.
Глава 85
Передо мной лежит один старый перевод из Аппиана; он датирован 1560 годом и принадлежит «монсеньору Клоду де Сейсселю, первоначально епископу Марсельскому, а впоследствии архиепископу Туринскому», как тогда писали.
Я читаю первые строки главы XVI; они изложены такими словами:
«Завершивши междоусобные войны, воротился Цезарь в Рим, и явил себя зело гордым и устрашающим всему народу, боле всех, кто до него был; и потому были ему возданы все почести человеческие и божеские».
Какое наставление заключено в этих четырех строках, и как ясно выражена мысль автора его наивным слогом!
Только правда ли это, что все эти великие почести были пожалованы Цезарю только из страха? Со стороны сената, да; – со стороны народа, нет.
Цезарь восстановил Коринф, Капую и Карфаген; – эти уже оплаканные города, казавшиеся безвозвратно ушедшим сном! – Цезарь расселил колонии на северо-востоке, на востоке, на юге; Цезарь распространил Рим на весь мир; Цезарь призвал весь мир в Рим; – потому что не об одном только Риме и не об одной только Италии думал этот безграничный гений, который, оглянувшись вокруг, с удивлением увидел, что воевать ему больше не с кем, и не знал, куда ему приложить себя.
В то самое время, когда он возводил храм посреди Марсова поля, строил амфитеатр у подножия Тарпейской скалы и библиотеку на Палатинском холме, чтобы собрать в ней все сокровища человеческого знания, и когда он назначал хранителем своей библиотеки Теренция Варрона, самого ученого человека своего времени, он хотел одновременно, возобновив эти столько раз начатые и столько раз заброшенные работы, прорезать каналами Коринфский и Суэцкий перешейки, чтобы соединить не только два греческих моря, но и Средиземное море с Индийским океаном. Это предприятие было поручено Аниену.
Кроме того, тот же Аниен должен был прорыть канал, который шел бы от Рима в гавань Цирцеи, и который, соединив Тибр с морем у Таррацины, открыл бы более скорый и удобный торговый путь в столицу империи. Затем, прорыв этот канал, он расчистил бы рейд Остии, воздвиг бы на ее берегах мощную плотину, убрал бы все камни и скалы, которые делали море опасным в этом месте, обустроил бы надежные гавани и судоверфи; потом он осушил бы Пометийские болота, прератив эти размокшие, непригодные для земледелия пространства в плодородные поля, которые кормили бы Рим хлебом, и он перестал бы зависеть от Сицилии и Египта.
Чтобы заселить новые колонии, Цезарь перевез за море восемьдесят тысяч человек, а чтобы город не обезлюдел, он особым законом запретил любому гражданину старше двадцати и моложе сорока лет покидать Италию на более чем три года подряд, если только его долг и присяга не удерживают его дольше; он пожаловал право римского гражданства всем, кто практиковал в Риме медицину и преподавал благородные искусства: он
Он установил более суровые, чем были до сих пор, наказания за преступления: прежде богатые люди могли совершать беззакония почти безнаказанно, они отделывались тем, что отправлялись в ссылку, ничего не теряя из своего имущества; Цезарь не допустил, чтобы это оставалось так. Отныне в случае отцеубийства у осужденного конфисковалось все отцовское наследство, а в случае других преступлений – половина. Он изгнал из сената взяточников, – он, который вытянул столько миллионов из Галлии и из Испании! Он объявил недействительным брак одного бывшего претора, взявшего в жены одну женщину через день после того, как она рассталась со своим прежним мужем, – он, которого называли мужем всех женщин и vice versa. Он ввел налоги на иноземные товары, запретил использование пурпура и жемчуга, – он, который преподнес Сервилии жемчужину за одиннадцать сотен тысяч франков! И наконец, еще одна вещь, любопытная, неслыханная, невероятная, которой он занимался с необычайным тщанием, вплоть до того, что завел на рынках шпионов: и эти шпионы отбирали яства, запрещенные к продаже, и приносили их к нему. Он даже посылал следом за покупателями переодетых охранников, и они забирали уже поданные блюда прямо со столов.
У него был еще другой проект, тот же самый, который заставлял мечтать Бонапарта, когда он говорил: «Наш Запад – это всего лишь кротовая куча; только на Востоке можно развернуть большую работу». Он хотел проникнуть в эту таинственную Азию, в которую углубился Александр, и у врат которой пал Красс. Он хотел обуздать Парфию, пересечь Гирканию вдоль Каспийского моря и Кавказского хребта, прорваться в Скифию, покорить все страны, соседствующие с Германией, и саму Германию; наконец, вернуться в Италию через Галлию, скруглив очертания римской империи и замкнув в ее поясе Средиземное, Каспийское и Черное моря. И тогда она, достигая на западе Атлантического океана, на юге – великой пустыни, на востоке – Индийского океана, а на севере – Балтики, привязав к своему центру все городское население, а к своей окраинной черте – все варварские народы, воистину заслужила бы тогда название всемирной империи.
Затем, объединив все римские законы в единый кодекс, он сделал бы его обязательным, равно как и латинский язык, для всех остальных наций.
Человек, который выдвигал такие планы на смену нерешительной политике Помпея, законному и ограниченному стоицизму Катона и бесплодному краснобайству Цицерона, по праву мог быть назван отцом отечества, консулом на десять лет, пожизненным диктатором.
Впрочем, Плутарх дает превосходное определение этой деятельной лихорадке Цезаря:
«Цезарь чувствовал, – говорит он, – что он рожден для великих дел, и его многочисленные успехи не были для него основанием желать мирного наслаждения плодами своих трудов; они скорее поощряли его к еще более обширным предприятиям, и возжигали в нем стремление к новой славе, как будто достигнутая им не удовлетворяла его. Его страсть была своего рода завистью к самому себе, какую он мог бы испытывать к другому человеку, и это соперничество толкало его превзойти будущими подвигами все совершенные ранее».
Но что больше всего делает Цезаря в наших глазах выдающимся человеком, так это то, что он, пойдя по пути, противоположному пути его предшественников, Суллы и Мария, понял, что убеждения нельзя потопить в крови, и что, оставляя жить тех приверженцев Республики, кто пережил поражение Помпея, он убьет Республику.
А теперь подумайте, что стало бы с миром, если бы Цезарь, прожив лет на десять дольше, успел бы воплотить все эти планы?… Но наступал 44 год; Цезарь не должен был увидеть 16 марта этого года.