Цезарь
Шрифт:
Цезарь праздновал галльский, понтийский, египетский, африканский триумфы; о Фарсале никто не заикался.
Вечером после триумфа галл Версингеторикс был удавлен.
Торжества продолжались четыре дня; на четвертый день Цезарь, с румянами на щеках, несомненно, чтобы скрыть его бледность; Цезарь с венком из цветов на голове, в красных башмаках на ногах, открыл площадь народных собраний, которая в его честь была названа площадь Юлия. Потом народ проводил его до дома, и справа и слева от него шли сорок слонов, отнятых им у Сципиона, которые несли факелы и светильники.
После триумфов настал черед подарков и щедрот.
Цезарь раздал гражданам по шесть мер зерна и по триста сестерциев каждому; солдаты получили от
Затем, когда толпа насытилась вином и мясом, ее до отвала накормили зрелищами.
Цезарь велел выстроить амфитеатр, чтобы устраивать там звериные травли. На одной из них впервые появился камелопард (жираф) – животное, которое древние считали сказочным, и существование которого отрицали и современные, пока Левайан не прислал одного с берегов реки Оранжевой. – Были даны бои гладиаторов и пленных; были устроены сражения пехотинцев и конников, и схватки со слонами; было показано морское сражение на Марсовом поле, превращенном в навмахию; сыновья знатных граждан сражались друг с другом; и во всех этих боях погибло множество людей. Нужно было создать представление тем римлянам, которые не смогли присутствовать на битвах при Фарсале и при Тапсе, о том, что такое была эта чудовищная резня.
Всадники спустились на арену цирка и дрались с гладиаторами; сын одного претора был покалечен; Цезарь помешал одному из сенаторов вступить в схватку.
«Следовало, – говорит Мишле, – позволять некоторые вещи во времена Домициев и Коммодов».
И над всеми улицами и площадями, над всеми этими навмахиями и амфитеатрами впервые был натянут velarium, предназначенный для того, чтобы защищать зрителей от солнечных лучей. Цезарь позаимствовал это нововведение в странах Азии.
Но, странное дело, вместо того, чтобы быть признательным ему за то громадное количество золота, которое он горстями швырял в толпу, народ сетовал на это расточительство и кричал в полный голос: «Он злодейски добыл его и безрассудно тратит!» Не было никого, вплоть до солдат, кто не возмущался бы этим; и такого рода бунт продолжался до тех пор, пока Цезарь не появился среди них, не схватил сам одного из бунтарей и не велел тут же, на месте, казнить его.
Цезарь присутствовал на всех праздниках, даже на театральных фарсах. Более того; в Риме был один старый всадник по имени Лаберий, который сочинял пьесы; он заставил его самого играть в собственном фарсе. Несчастный старик произнес несколько стихов, обращенных к народу, чтобы объяснить свое запоздалое появление в театре.
«Увы! – сказал он, – куда толкает меня необходимость на исходе моих дней! После шестидесяти лет достойной жизни, после того, как я вышел из своего дома римским всадником, я вернусь туда мимом! О, горе мне! я прожил лишний день!»
С этого возвращения Цезаря всякий толковый историк начнет отсчет эры Империи; с этим возвращением Цезаря началось вторжение варваров, которое затопит Рим. Еще в самом начале гражданской войны Цезарь, высоко ценя этих людей, которых было так трудно победить, но которые были такими верными и открытыми союзниками, пожаловал право гражданства всем галлам, родившимся между Альпами и Эриданом. После Фарсала и Тапса в награду за услуги, которые они ему оказали, он сделал их сенаторами. Он сделал коллегами Цицерона центурионов, солдат и даже вольноотпущенников.
Именно тогда в Риме стали появляться эти знаменитые объявления:
«Граждан убедительно просят не показывать сенаторам дорогу в сенат».
Помимо непристойных песенок про Никомеда и про лысого победителя, все распевали еще и куплеты
«Цезарь ведет галлов позади своей триумфальной колесницы до самого сената; они сменили свои кельтские штаны на сенаторские тоги».
Цезарь действовал так вовсе не без причины: он хотел прибрать к своим рукам всю власть и все почести, а он знал, что такой сенат ни в чем не откажет ему. И действительно, почти единодушным голосованием, как сказали бы сегодня, ему пожаловали: право вершить суд над помпеянцами; право объявлять войну и заключать мир; право распределять провинции (за исключением народных) между преторами, включая трибунаты и диктатуры; он был провозглашен также отцом отечества и освободителем мира. Его сыновья, – а помимо Цезариона, чье рождение было сомнительно, у него не было сыновей, – его сыновья были бы объявлены imperatores. Над бронзовой статуей, изображающей Землю, установили его собственную с надписью Полубогу. Наконец, этот плешивый совратитель, покоривший галлов, но покорившийся Никомеду, был назван блюстителем нравов; а ведь не прошло еще и года с тех пор, как он поселил под супружеским кровом, рядом со своей женой Кальпурнией, красавицу Клеопатру, ее одиннадцатилетнего супруга и этого ребенка, который весь народ единодушно почитал его сыном, и которого назвали Цезарионом! а Гельвий Цинна, народный трибун, готовил закон, по которому Цезарю позволялось бы брать в жены столько женщин, сколько он пожелает, чтобы иметь наследников!
Это еще не все; перемены творились и в делах хозяйственных, и в уложениях государственных, и в сферах знания. Незыблемый Померий отступил, вовсе не по указу сената, а по воле одного-единственного человека. Календарь не был больше в согласии с исчислением лет: месяцы до сих пор считали по луне. Он обратился за помощью в исправлении календаря к египетским ученым, и отныне год стал делиться на триста шестьдесят пять дней.
Даже климат оказался побежден: жираф из Абиссинии и слон из Индии только что были убиты под передвижным лесом в римском цирке. Корабли сражаются на земле, и если бы Вергилий уже воспел поля и пастушков, никто не удивился бы при виде оленей, пасущихся в воздухе.
«Кто посмеет противоречить, – восклицает Мишле, – тому, кому природа и человечество не отказывали ни в чем, и кто сам никогда и никому ни в чем не отказывал, – ни в своей могущественной дружбе, ни в своих деньгах, ни даже в своей славе? – Так приходите же все, милости просим, декламировать, сражаться, петь, умирать в этой вакханалии рода человеческого, которая вихрем кружится вокруг напомаженной головы Империи. Жизнь, смерть – все это он один. Гладиатору есть чем утешиться, разглядывая зрителей. Версингеторикса уже удавили сегодня вечером, после триумфа. Сколько еще умрет из тех, кто сидит здесь! – Разве вы не видите, рядом с Цезарем, грациозную гадюку с Нила? Ее десятилетний супруг, которого она тоже погубит, это ее собственный Версингеторикс. – А по другую сторону от диктатора, вы заметили исхудалое лицо Кассия, узкий череп Брута: они оба так бледны в своих белых тогах с кроваво-красной каймой?…»
Но вот посреди этих праздников и триумфов Цезарь вспомнил, что Испания охвачена бунтом; его легаты громко зовут его.
Подождите, Цезарю остается сделать еще одно последнее дело: перепись населения Империи.
Последняя перепись насчитала триста двадцать тысяч граждан; перепись Цезаря дала только сто пятьдесят тысяч. – Сто семьдесят тысяч человек погибли в гражданских войнах и среди эпидемий, поразивших Италию и остальные провинции!
Произведя эту перепись, Цезарь решил, что гражданская война, – эта великая пожирательница людей, – уже длится достаточно долго; он выступил из Рима, и через двадцать семь дней прибыл в Кордубу.