Цезарь

Дюма-отец Александр

При этих словах своего отца юноша не смог больше сдержать слез, и боясь, как бы его отец не вменил ему это в преступление, он бросился вон из спальни, громко всхлипывая. Остальные вышли вслед за ним. Рядом с Катоном остались только Деметрий и Аполлонид.

Тогда Катон посмотрел на них чуть смягчившимся взглядом:

– А вы, – сказал он, – вы тоже намереваетесь силой удерживать в живых человека моих лет? и вы так и останетесь сидеть рядом со мной, чтобы молча сторожить меня? или, может быть, вы принесли мне какие-нибудь веские доводы и доказательства того, что если у Катона нет иного способа спасти

свою жизнь, для него будет почетом и благом получить ее из рук Цезаря? Ну что ж, говорите; убедите меня в правоте этих слов. Я слушаю вас; заставьте меня изменить решение, я не прошу большего. Отвратите меня от убеждений, с которыми я жил до сих пор, чтобы, сподобившись высшей мудрости, я признал правоту Цезаря, и принял его сторону. Я еще не решил, как мне быть; вовсе нет. Но мне кажется, что, определившись в моем решении, я должен быть властен осуществить его. В некотором роде я намерен вынести его вместе с вами, сообразуясь с вашим мнением; говорите же, я слушаю; говорите, ничего не боясь; и скажите моему сыну, чтобы он никогда не пытался насилием добиться того, чего он не может добиться убеждением.

Деметрий и Аполлонид поняли, что все, что они могут сказать, совершенно не убедит Катона. И они покинули его спальню в слезах, и послали ему его меч с маленьким мальчиком, несомненно, питая двойную надежду: во-первых, что, быть может, вид цветущей юности обезоружит его, и, во-вторых, что он не попросит ребенка сделать то, о чем он мог бы попросить зрелого мужчину, то есть убить его.

Мальчик принес ему меч, не зная, что он принес саму смерть, и отдал ему в руки столь желанное оружие.

Катон взял его, вынул из ножен, попробовал указательным пальцем острие, большим пальцем – лезвие, и, найдя кончик клинка достаточно острым, а лезвие – хорошо отточенным, он сказал:

– Теперь я сам себе хозяин.

Затем, отослав ребенка, он положил меч рядом с собой и вновь принялся за чтение.

Говорят, он дважды перечитал всего Федона от начала до конца; потом он заснул таким крепким сном, что те, кто бодрствовали за его дверью, слышали, как он храпел.

Около полуночи он проснулся и позвал двух своих вольноотпущенников: Клеанта, своего врача, и Бута, своего доверенного человека в государственных делах. Он отправил его в гавань, чтобы тот убедился, что все отплыли, и принес ему новости и об отплытии кораблей, и о состоянии погоды.

Как только Бут удалился, он показал врачу свою руку, распухшую от удара кулаком, который он нанес рабу, и велел наложить на нее повязку. Клеант выполнил его приказ, а потом, закончив перевязку, побежал по всему дому, успокаивая всех, рассказывая, что произошло, и говоря:

– Если бы Катон, как вы все полагаете, собирался умереть, он не стал бы требовать, чтобы я перевязал ему руку.

Между тем вернулся Бут. Его задержали в прихожей, чтобы сообщить ему новость, которая наполнила весь дом ликованьем. И он тоже, как и все остальные, решил, что все их опасения напрасны. Тогда он вошел к Катону.

– А! – сказал тот, – я с нетерпением ждал тебя.

– Я пришел, – ответил Бут.

– Ты был в гавани? ты все разузнал?

– Да.

– Так что же?

– Все отплыли, кроме Красса, которого задержали какие-то дела; но через минуту он уже взойдет

на корабль.

– А погода?

– Дует сильный ветер, и на море ужасный шторм; настоящая буря.

– О горе! – сказал Катон, думая о тех, кто сейчас в море.

И затем, через мгновение:

– Возвращайся в гавань, – сказал он Буту; – посмотри, не остался ли кто-нибудь, и если вдруг понадобится моя помощь, извести меня.

Бут вышел.

Когда начали петь петухи, то есть где-то уже к утру, Катон снова ненадолго задремал. Он ждал возвращения Бута. Бут вернулся и сообщил ему, что в окрестностях гавани все совершенно спокойно.

Тогда Катон велел ему уйти и закрыть за собой дверь спальни; отослав его, он снова улегся в постель, – поскольку он поднимался, чтобы встретить Бута, – как будто собирался мирно провести в ней остаток ночи.

Но едва дверь за Бутом закрылась, Катон достал свой меч и вонзил его в себя чуть пониже ребер; но опухшая рука и боль, которую она ему причиняла, помешала ему нанести себе достаточно уверенный удар, чтобы смерть настигла его немедленно.

Борясь с этой смертью, которая все не приходила, но послала вместо себя боль, Катон упал со своего ложа на пол, и опрокинул доску для черчения геометрических фигур.

На шум, вызванный падением доски, рабы, которым было поручено бодрствовать у дверей его спальни, громко завопили.

Сын и друзья Катона тут же бросились в его спальню.

Они увидели, что Катон лежит на полу, залитом кровью; его внутренности почти полностью вывалились из тела, но он был еще жив, и его еще не потускневшие глаза были широко распахнуты. Тогда они громкими криками позвали Клеанта; тот сразу примчался.

За это время они подняли Катона и снова положили его на постель.

Клеант осмотрел рану: она была ужасна, но внутренности не были повреждены, так что он подал знак не терять надежды. Затем он вправил его внутренности обратно в рану и зашил ее.

Все это происходило, пока Катон был в забытьи. Но вскоре он пришел в себя, и по мере того, как чувства возвращались к нему, он осознавал, что с ним случилось. И тогда, придя в ярость оттого, что он еще жив, он со страшной силой оттолкнул врача, снова разодрал рану, растерзал внутренности руками и испустил дух.

Весть об этой смерти распространилась с ужасающей быстротой. Едва о ней успели узнать домочадцы, все Триста, разбуженные посреди ночи, уже были перед его домом. Через мгновение весь народ Утики собрался там.

Были и громкие крики, и невнятные восклицания. Все в один голос называли Катона благодетелем и спасителем, единственным свободным и единственным неодолимым человеком, хотя в это же самое время стало известно, что Цезарь уже всего в нескольких милях от Утики. Но ни желание угодить победителю, ни стремление заключить с ним договор, ни взаимные распри и раздоры не могли ослабить уважение, которое они испытывали к Катону. Они покрыли его тело самыми дорогими тканями, устроили ему самые пышные похороны, и, не имея времени сжечь его и собрать его прах, они погребли его на берегу моря, в том самом месте, где во времена Плутарха еще можно было видеть статую Катона с мечом в руке. И только выполнив этот свой последний прискорбный долг, они занялись собственным спасением и спасением своего города.