Цезарь

Дюма-отец Александр

Приняв такое постановление, сенат разошелся, а Антоний отправил своего сына на Капитолий в качестве залога заговорщикам, которые собрались там, как бы поручая себя защите Фортуны.

Когда все собрались вместе, вновь было объявлено о примирении: все обнялись; Кассий отправился ужинать к Антонию, Брут – к Лепиду. Остальные заговорщики разошлись кто куда, к своим друзьям или просто знакомым. При виде всего этого каждый счел, что дело уладилось, что Республика восстановлена и ей ничто не угрожает. Но в расчет не приняли народ.

На следующий день,

с раннего утра, сенат собрался снова, и в самых возвышенных выражениях поблагодарил Антония за то, что он задушил гражданскую войну в самом зародыше; Брута тоже засыпали похвалами. Затем распределили провинции: Бруту достался остров Крит; Кассию – Африка; Требонию – Азия; Цимберу – Вифиния, и Бруту Альбину – Циркумпаданская Галлия.

Тем временем в городе потихоньку пошли разговоры, что существует завещание Цезаря; это завещание, как говорили, было написано им в сентябре прошлого года в загородном имении в Лавикании; и опять же говорили, что, запечатав его, Цезарь доверил его на хранение старшей весталке. Этим завещанием он назначал трех наследников.

Этими тремя наследниками были три его внучатых племянника. Первым был Октавий; он один получал три четверти наследства. Вторым был Луций Пинарий, а третьим – Квинт Педий; каждый из них получал по одной восьмой имущества Цезаря. Кроме того, он усыновлял Октавия и давал ему свое имя. Он назначал многих своих друзей, – и почти все они были его убийцами, – опекунами над своими сыновьями, если таковые будут. Он называл Децима Брута, – того, кто приходил к нему домой, – своим наследником во второй очереди, и завещал римскому народу свои сады над Тибром, и еще по триста сестерциев каждому гражданину.

Вот какая молва ходила в народе, и порождала определенное волнение.

Другой причиной волнений было приближение похорон. – Раз труп не был сброшен в Тибр, похороны должны были состояться. Сначала возникла идея провести их скрытно и без лишнего шума, но это могло вызвать недовольство народа. Кассий считал, что в связи с риском этих возмущений похороны ни в коем случае не должны быть публичными; но Антоний так упрашивал Брута, что Брут, в конце концов, уступил.

Это была вторая ошибка, которую он допустил. Первая заключалась в отстранении Антония от заговора.

Сначала Антоний прочел завещание Цезаря перед его домом. Все, что говорилось до этого на Форуме, на площадях и на перекрестках Рима, оказалось правдой. Дело кончилось тем, что когда народ узнал, что Цезарь действительно оставил ему свои сады над Тибром и по три сотни сестерциев каждому гражданину, толпа разразилась плачем и криками, выражая большую любовь к Цезарю и пылкое сожаление о его смерти.

Именно этот момент Антоний и выбрал, чтобы перенести труп из дома умершего на Марсово поле.

Там для него возвели погребальный костер рядом с гробницей его дочери Юлии, и позолоченное подобие храма Венеры-Прародительницы напротив трибуны для произнесения речей; внутри него поставили ложе из слоновой кости, покрытое золотыми и пурпурными тканями, на которое возложили

военный трофей и ту самую одежду, в которой он был убит; затем, наконец, поскольку было ясно, что тем, кто понесет на этот костер подношения, не хватит и целого дня, если будет соблюдаться церемония похоронного шествия, было объявлено, что каждый может подходить без определенного порядка и по той дороге, по какой ему будет угодно.

Кроме того, с самого утра для народа были устроены погребальные игры, и в этих играх, которые давал Антоний, пели стихи, предназначенные для возбуждения жалости и негодования, и среди других монолог Аякса из пьесы Пакувия; монолог, в котором были такие слова:

Не для того ль я спас их, чтобы пасть от их руки!

И как раз среди этого разгорающегося волнения похоронное шествие тронулось в путь.

Мы видели уже столько таких грозовых дней, в которые решались судьбы народов или царств, и мы помним, каковы эти предопределенные и роковые часы, когда что-то особенное происходит в воздухе, что предшествует бунтам и революциям.

В тот день Рим совершенно не имел своего обычного лица. На храмах, расположенных по пути шествия погребальной процессии, были вывешены знаки траура; статуи были увенчаны похоронными венками. Люди проходили, мрачные, с угрозой на лицах; бывают такие лица, которые все время как будто находятся под стражей Ужаса, и проявляют себя только тогда, когда он с неистовством проносится по улицам.

В назначенный час тело подняли на носилки. Магистраты, состоящие на службе или уже оставившие свои должности, понесли пышно бранное ложе на Форум. Здесь погребальное шествие должно было сделать остановку, и на время этой остановки тело поместили на отдельно стоящее возвышение.

Когда мы говорим «тело», мы допускаем неточность; само тело было спрятано в некое подобие гроба, и вместо него люди видели восковое изображение, имеющее сходство с Цезарем, которое должно было быть изготовлено с натуры через некоторое время после его смерти. Это изваяние имело мертвенно-бледные оттенки трупа и несло на себе изображение двадцати трех ран, через которые покинула тело эта милосердная душа; душа, которая защищалась от Каски, но покорилась велениям Рока, когда эти веления были указаны ей рукой Брута.

Возвышение, подготовленное заранее, было увенчано трофеем в память о победах Цезаря. Антоний поднялся на это возвышение, прочел заново завещание Цезаря, затем, после завещания, постановления сената, который назначал ему всеобщие и особые почести, и, наконец, присягу сенаторов в том, что они будут преданы ему до самой смерти.

И здесь, чувствуя, что народ достиг той степени возбуждения, которой он хотел, он начал свою погребальную речь над Цезарем. Эту речь никто не сохранил.

Впрочем, мы ошибаемся: она есть у Шекспира. Шекспир восстановил ее вместе со своим Плутархом, или нашел ее всю целиком в своем гении.