Цезарь

Дюма-отец Александр

Эта речь, подготовленная с достойным восхищения искусством, украшенная всеми цветами азиатского красноречия, произвела глубочайшее впечатление, которое выразилась в слезах и всхлипываниях, сменившихся затем воплями отчаяния, и наконец угрозами и проклятиями, когда Антоний взял тогу Цезаря и потряс над головами толпы этим окровавленным одеянием, изорванным кинжалами убийц.

Тогда началось большое волнение; одни хотели сжечь тело в святилище Юпитера, другие – в той самой курии, где он был убит. Но тут посреди всех этих криков и суматохи появились два вооруженных мечами

человека, которые, держа каждый в левой руке по два копья, а в правой – горящие факелы, подошли к возвышению, где было выставлено тело, и подожгли его.

Пламя тут же взвилось и быстро разгорелось, поскольку каждый поспешил подбросить туда сухого хвороста, а народ, одержимый той страстью к разрушению, которая часто охватывает его в часы злосчастья, принялся стаскивать, как он это сделал в день похорон Клодия, скамейки писцов, кресла судей, двери и ставни лавок и контор, и сложил все это в гигантский костер. Это было еще не все; находившиеся здесь флейтисты и гистрионы сорвали с себя и побросали в костер триумфальные одежды, в которые они были облачены для церемонии; ветераны и легионеры – доспехи, в которые они нарядились на похороны своего полководца; женщины – свои уборы, украшения и даже золотые буллы своих детей.

Как раз в этот миг случилось одно из тех ужасных событий, которые, казалось бы, предназначены для того, чтобы переполнить чашу гнева и опьянения взволнованного до крайности народа.

Один поэт по имени Гельвий Цинна, который не принимал никакого участия в заговоре, и который, напротив, был другом Цезаря, вышел, бледный и растрепанный, на середину Форума. Этой ночью ему привиделся сон: ему явился призрак Цезаря, бледный, с закрытыми глазами, с истерзанным ударами мечей телом; он явился к нему как друг, и звал его поужинать вместе с ним.

В своем сне Гельвий Цинна поначалу отказался принять приглашение; но призрак взял его за руку и, потянув с неодолимой силой, заставил его встать с постели и пойти за ним в какое-то темное и холодное место, ужасное впечатление от которого пробудило злосчастного сновидца. Во времена, когда каждый сон был предзнаменованием, этот был очень знаменателен, и предвещал скорый конец. Так что Гельвий был охвачен от страха лихорадкой, которая не покидала его даже днем.

Тем не менее, утром, когда ему сказали, что несут тело Цезаря, он устыдился своей слабости и явился на Форум, где и увидел народ в том расположении духа, о котором мы только что сказали. Когда он появился, один гражданин спросил у другого:

– Кто этот человек, который проходит мимо, такой бледный и испуганный?

– Это Цинна, – ответил тот.

Те, кто услышали это имя, повторили за ним:

– Это Цинна.

А за несколько дней до того один народный трибун по имени Корнелий Цинна публично произнес речь, направленную против Цезаря, и того же Цинну обвиняли в участии в заговоре. Народ перепутал Гельвия с Корнелием.

Из этого вышло, что Гельвий был встречен тем глухим ропотом, который предшествует буре; он хотел уйти, но было слишком поздно. Страх, который заметили на его лице, страх, который народ принял за угрызения совести, и который был всего

лишь воспоминанием о прошедшей ночи, тоже послужил к его гибели.

Ни у кого не осталось никаких сомнений, и тщетно бедный поэт кричал, что он Гельвий, а не Корнелий Цинна, что он друг, а не убийца Цезаря: один человек протянул к нему руку и сорвал с него тогу, другой разодрал его тунику, еще один ударил палкой; – полилась кровь. Кровь опьяняет быстро! в один миг несчастный Цинна был уже трупом, и уже в следующий миг труп был растерзан на куски. Из середины свалки поднялась пика, на которую была насажена голова: это была голова жертвы.

Кто-то закричал:

– Смерть убийцам!

Кто-то другой схватил пылающую головню из костра и потряс ею.

Сигнал поняли все. Народ кинулся к костру, похватал из него головни, зажег факелы, и с ревом ринулся, угрожая смертью и пожаром, к домам Брута и Кассия. К счастью, те, вовремя предупрежденные, уже бежали из Рима и укрылись в Анции. Таким образом, они покинули Рим без борьбы, и из их домов их выгнали, если можно так сказать, собственные угрызения совести.

По правде сказать, они рассчитывали скоро вернуться, когда народ, чье непостоянство было им хорошо известно, обретет спокойствие. Но буйство народа – это как буйство стихии; если она разыграется, никто не знает, когда она успокоится.

Вера Брута в то, что его возвращение в Рим будет легким и скорым, была тем более естественна, что он, незадолго до этого назначенный претором, должен был давать игры; а игры были той вещью, которую народ всегда ждал с нетерпением, независимо от обстоятельств. Но в тот момент, когда он уже готовился покинуть Анций, его предупредили, что большое число тех самых ветеранов Цезаря, которые получили от него дома, земли и деньги, входило в Рим с самыми худшими намерениями относительно его персоны.

Так что он рассудил, что из осторожности он, пожалуй, останется в Анции, хотя и даст народу те игры, которые обещал. Игры были великолепны: Брут купил для них огромное количество самых свирепых диких зверей; он велел, чтобы ни одного из них не пощадили. Он даже отправился сам в Неаполь, чтобы пригласить оттуда комедиантов; и поскольку в Италии тогда жил один знаменитый мим по имени Канилий, он написал одному из своих друзей, чтобы тот разузнал, в каком городе находится этот Канилий, и любой ценой заполучил его на игры.

Народ явился на звериные травли, на бои гладиаторов, на сценические представления; он рукоплескал им, но он не призывал Брута обратно: совсем наоборот, он воздвиг на площади собраний колонну высотой в двести футов из африканского мрамора, с надписью: Отцу отечества.

Дело убийц потерпело полное поражение; Цезарь и мертвый одержал верх над своими погубителями, как Цезарь живой одерживал верх над своими врагами. Не только Рим – весь мир оплакивал Цезаря. Иноземцы надели траур и обошли вокруг его погребального костра, выражая каждый свою скорбь по обычаю своей страны. Иудеи несколько ночей бодрствовали рядом с его прахом. – Несомненно, эти последние уже видели в нем того обещанного Мессию.