ЧАПАЕВ — ЧАПАЕВ
Шрифт:
Все разом смолкли. Вызывающе треснуло в костре полено, рассыпав по земле огненные искры.
— Закуривай, — протянул комиссар бойцу кисет и сам набил и раскурил от одного уголька самодельную трубочку. Не все заметили, да и не видать было ни пса в метре от костра, что лицо его побагровело, а углы губ соединились с раздутыми ноздрями двумя чертами и вздрогнули.
— О контре только ты не хлопочи, — заговорил он тихо и зловеще, — их и дезертиров мы откопаем и перебьем полностью. Пролетарьят этим как раз и займется, — прищурил он один глаз, так что стал одной половиной похож на китайца. — Бабы, которые ваши, бойцовские, те останутся, как есть, в неприкосновенности, на своих местах. А девки, — возвысил он голос, — все, поголовно будут общие! — рубанул он воздух рукой, как шашкой, а в пальцах бойца, задававшего вопрос, исчезло напряжение, и они отпустили эфес и наган, и сам он отшатнулся.
— …И давать будут всем без отказки! А героям, особо отличившимся в боях за революцию, мигом давать будут! — закричал комиссар орлиным криком, и все подростки, китайцы, не говоря об опытных красноармейцах, устремили к нему вспыхнувшие надеждой на будущее глаза. — Пусть попробуют только не дать! Не дала — к стенке! Так вот у нас будет! Увечным там, которые без рук или без ног остались, тем ос-о-бое обхождение и… услуги, — подчеркнул он, еще нажав голосом, — особые! Пусть только, в порядке контрреволюции, попробуют отказаться! — зашипел он теперь змеем, так, что даже пожалели многие тех девок, и согласились про себя отступиться, не настаивать на услугах.
— Р-р-аз и в распыл! Их ведь девок не убывает. Это мы — гибнем. А если брать в мировом масштабе, то их просто…, ну…завались! Девок этих, я точно, точно знаю и вам говорю — на всех хватит!
Глаза комиссара выкатились и приобрели вид поганых белых грибов, с черными угольями посреди каждого.
Бойцы привскочили со своих мест и стали дико озираться вокруг, как бы ища чего-то. Руки их потянулись непроизвольно к оружию, а ночной воздух вмиг утратил свою свежесть, а стал, как мыло.
— Как это может быть, чтобы девок не хватило!? Из Африки, что ж не завести девок? — продолжал выкрикивать комиссар, — Завезем! Индийские товарищи поделятся. Бу-у-дьте покойны! — завыл он вдруг как-то по волчьи, — я вам говорю, комиссар Клочков! Дай Бог каждому!
Он схватил открытым ртом воздух, поскольку в груди его кончился кислород,
— А то ишь, моду взяли, не давать красным командирам! Бойцам, то есть, — быстро поправился комиссар, — Суки! Ах, суки какие! Всех их, всех… порубать! — неожиданно вывел он, — Такие хлопцы из-за них пропадают, мать честная! Такие!.. Из-за такого дерьма… — внезапно свалился он в черную траву, и показалось всем, что изо рта у него вышла красная, даже в темноте, пена.
— Контуженный он, скоро пройдет, отступит, — пояснил подбежавший фельдшер и принялся, как мог, оказывать Клочкову помощь. Бойцы так же обступили оратора, накрыли шинелью, побрызгали самогонкой.
Тот уж и не говорил ничего, а нес, что называется, околесицу, невнятно и слюной далеко брызгал.
…
Тут-то и выступила из толпы, вернее вытолкнули ее, девушка подросток, в городском, но запыленном и сильно измятом платье. Достав из футляра инструмент — скрипку, она мгновенно начала играть, не особо громко, но пронзительно и сильно. Многие и не поняли, что за штука при ней — не гармонь и не гусли, но с первых же звуков хватает, и прямиком, за самую душу.
Видно было, что музыка идет именно из музыкантши, хоть и через инструмент. И поток этой музыки так силен, что девушке приходится скручиваться жгутом, чтоб несколько придержать ее ход, но тут же, не снеся напора, раскручиваться в обратную сторону, отчего подол платья отлетал резко вбок, но не насовсем, а чтоб через мгновенье опять завернуться вокруг отставленной ноги. Головой же, в смятой прическе, она крепко прижимала инструмент, будто ежась от холода и одновременно прислушиваясь внимательно, что там за мелодии приготовились вырваться наружу.
Музыка была такова, что никто у костра подобной и не слыхивал прежде. Некоторые бойцы, с особенно расстроенными в боях нервами, принялись рыдать, не стесняясь товарищей и не ожидая никаких утешений. Это были рыдания скопленные годами суровой и несправедливой жизни, и теперь они рвались наружу бурным потоком, принося небывалое облегчение.
Слыша это, отлеживавшийся поодаль на носилках комиссар, стуча зубами, давал слабым голосом из-под шинели разъяснение:
— Это у них слезный дар открылся. Это хорошо, не то до ручки дойти можно, как я. А которые рыдают и плачут, тем не грозит такое.
Раскрытый футляр от скрипки, еще до перерыва в музыке, стал наполняться кусками хлеба, яйцами, пачками махорки, кислыми яблоками местного сорта и даже обойма винтовочных патронов шлепнулась сверху. Сахар — само собой. Денег только не клали, кроме одной желтой монеты с дырой посередине, могущей, видимо, служить украшением или грузилом для рыбной ловли.
А вместе с последним звуком, после которого и тишина показалась новой и тоже содержащей в себе неведомую прежде музыку, раздался и хриплый голос кашевара, принесшего котел каши и, перво-наперво, навалившего девушке этой каши в подставленный черепок. Потом уж подступили в очередь бойцы и комиссару отнесли порцию.
Артистка, при помощи круглого колена, закрыла переполненный футляр и, спрятав завернутую скрипку под наплечный платок, принялась за еду. Быстренько с ней покончив и вытерев черепок корочкой хлеба, девушка съела и ее, затем будто бы растворилась в воздухе, и не мудрено, поскольку, как уже упоминалось, ни пса было не видно вокруг.
…
Матрена, которая при записи назвалась Петром, была все время тут и с интересом все слушала, тем более, прежде ей не приходилось бывать в собрании, чтоб такое стечение мужчин. Один только совокупный запах чего стоил. Хорошо еще, что народец вокруг преобладал низкорослый и щуплый, за счет китайских представителей и поэтому не вдруг должны бы ее разоблачить.
Речь комиссара так впечатлила девушку, что Матрена на какой-то миг, пока не опомнилась, обрадовалась даже вместе с парнями, что и ей будут в приказном порядке «давать» девок. Но опомнившись и потом, позже, она все удивлялась, по-девичьи, до чего все эти пареньки и мужики похожи на кобелей, и как сильно их эта сторона жизни воспламеняет. Она, бывало, с подругами и полслова робела сказать об этих отношениях, а тут, на привалах и у костров, то и дело о них, и вообще о бабах заходила речь, не смотря на страдания из-за боевых ран и увечий. Матрена даже узнала из разговоров многое такое, неизвестное ей доселе, о своем девичьем «устройстве», и даже о разнообразии этих «устройств».
Сперва она сильно струсила и подумала бежать, но пообвыкнув, решила, что все эти сведенья могут пригодиться в дальнейшей практической жизни и, не замечая к своей персоне особенного внимания, решила еще побыть в дивизии, чтоб добрать боевого опыта.
Зато она лучше почувствовала себя парнем, Петром и в дальнейшем легко вошла, что называется, в роль.
Когда все наелись каши, а девушки со скрипкой простыл и след, бойцы сами принялись петь, приплясывать и играть на народных инструментах, которых в те далекие времена было великое множество. Одних гармошек всех видов можно было встретить в одной какой-нибудь, для примера взятой деревне, до десяти штук. И овладение этим нехитрым инструментом делало парня одним из самых завидных кавалеров. Многие достигали немыслимой исполнительской виртуозности. На балалайках же мог играть всякий, кому не лень, и если еще оставались незанятые сельчане, так могли музицировать на ложках. Пляшущим же оставалось лишь, как можно сильнее топать ногами, держа руки на поясе и выше подпрыгивать. Плюс — кто чего выдумает по ходу дела. Но из этих нехитрых фигур складывались иногда потрясающие танцевально-музыкальные формы. Словом, веселиться умели.