Чары Шанхая
Шрифт:
— Отличная мысль. Даю вам шанс отыграться.
Вот уже несколько дней Ким старается улучить подходящий момент, чтобы завладеть книгой в желтом переплете, которую так ждет Леви. Ни загадочные слова капитана Су Цзу, ни его странное поведение, ни зловещее облачко, якобы предвещающее предательство, не могут поколебать его устремленность в будущее, его желание следовать все дальше и дальше на борту «Нантакета».
Плавание проходит без происшествий, но однажды утром Ким просыпается мокрый от пота: термометр в каюте показывает сорок градусов. Судно заходит в Сайгон, забирает груз риса и жасминового чая, а потом следует в Гонконг, где Киму благодаря связям капитана Су Цзу мгновенно выдают визу для въезда в Китай. Затем «Нантакет» проходит по Восточно-Китайскому морю, минует Тайваньский пролив, и на этом путешествие заканчивается-. 27 июля судно бросает якорь в устье реки Хуанпу.
Но
И если бы в тот миг, ребята, мы оказались на корабле, если бы мы могли тайком проникнуть в капитанскую каюту и встать рядом с Кимом среди теней и грозовых зарниц, мы бы, конечно, с любопытством заглянули через его плечо и за каких-нибудь три десятка секунд, кратких, но уже увековеченных в человеческом сердце, прочли строки, которые совершенно случайно оказались в ту ночь перед его глазами:
Ты говоришь: «Отправлюсь я к инымМорям, в края, где не был прежде,И там найду иной, счастливый город,Где сбыться суждено моей надежде.Мой город — лабиринт, и в нем томитсяМоя душа. Разверстая могила —Таков он, город мой. Здесь жизнь течетОднообразно, серо и уныло».Но нет иной земли. Моря иныеНе существуют. Город за тобойОтправится. Куда бы ты ни скрылся,Повсюду он — все тот же город твой.Повсюду та же улица. ОднаждыВ своем квартале ты проснешься стариком.Ты заперт здесь. Все те же мостовые,Подъезды, окна, тот же самый дом.Ты слился с этим городом. ТебеНе скрыться, не уйти. Навеки пленный,Ты городу отдал всего себя,И стал отныне он твоей вселенной.А старый «Нантакет», покорно подставляя жестокой буре дряхлое, изъеденное ржавчиной тело и усталую душу, хранящую воспоминания о лучших днях, об иных, более милостивых широтах, медленно и бесстрашно плывет все дальше и дальше — в Шанхай.
2
— Если ты заставишь меня проглотить всю эту гадость, меня стошнит прямо на кровать! — крикнула Сусана.
Проведя столько времени без движения, избалованная материнской заботой, она превратилась в изощренного капризного деспота, чей гнев на этот раз обрушился на Форката, который бережно подал ей в постель поднос с роскошным полдником — высокий стакан молока, яйцо всмятку и гренки с джемом.
— Съешь хотя бы яйцо, — умолял Форкат. — Я его почищу.
— Не хочу. Меня тошнит от яиц всмятку!
То была привычная сцена, и я впал в странное оцепенение, глядя на ее гладкий безмятежный лоб, чью бледность оттеняли черные волосы, и на капризно приоткрытый восточный рот с припухшей верхней губой.
— Чего уставился? — прервала она мои раздумья.
— Может, хочешь гоголь-моголь с малагой? — не унимался Форкат. — Или давай пожарю тебе чудесную яичницу с артишоками или баклажанами?
— Все это гадость! Ничего не хочу!
— Ты же прекрасно знаешь, что говорит врач, — настаивал он. — Побольше яиц и молока… Яиц и молока, — продолжал он, паясничая и подражая простонародному южному говору братьев Чакон. — Будешь кушать — станешь хорошенькая-прехорошенькая и здоровенькая…
Форкату частенько удавалось рассмешить Сусану, но заставить ее что-нибудь съесть было значительно труднее. Сидя на кровати рядом с подносом, он терпеливо ее уговаривал, пока его пятнистые пальцы чистили яйцо.
Я заинтересовался руками Форката не только потому, что меня удивил странный цвет кожи; просто как-то раз я заметил их не где-нибудь, а на коленях сеньоры Аниты. Тогда меня это не удивило, поскольку я быстро все истолковал на свой лад, однако впоследствии оказалось, что я ошибался. Дело было в воскресный полдень, я навестил Сусану и уже собирался уходить — мы с Финито договорились нарвать в парке Поэль эвкалиптовых листьев и наломать дрока, которым украшали террасу. В коридоре, проходя мимо спальни сеньоры Аниты, я замешкался и заглянул в приоткрытую дверь: они сидели возле ночного столика — Форкат на стуле, сеньора Анита на краешке кровати. Она сидела босая, положив ногу на ногу, подол халата был откинут, и его руки преспокойно лежали на ее колене. Я смотрел на них всего лишь мгновение, однако даже брошенный мельком взгляд уловил в их поведении нечто странное, что никак не вписывалось в схему, которая выстроилась в моем воображении: заботливые руки Форката не были похожи на руки мужчины, ласкающего стройные ноги, сама же сеньора Анита, которая сосредоточенно обрабатывала пилкой ногти, казалась совершенно равнодушной к лежащим на ее колене рукам и нисколько не походила на женщину, отдававшуюся мужской ласке. Но впечатление было слишком мимолетным. Я решил, что меня не заметили, и продолжил свой путь, как вдруг услышал ее голос.
— Даниэль, милый, ты уже уходишь?
— Да, сеньора, — отозвался я.
— Пойди сюда на минутку.
Я вернулся на порог спальни. Ее колени смутно белели в полумраке, руки Форката немного отдалились, а затем со спокойной уверенностью вернулись на прежнее место. Мне показалось, что я различаю в комнате запах вареных артишоков, хотя никаких артишоков в доме не было. Сеньора Анита поинтересовалась, где братья Чакон, я ответил, что они наверняка ждут меня возле дома, и она попросила принести еще эвкалиптовых листьев; я ответил, что Сусана мне уже об этом сказала и что мы как раз собрались пойти в парк Гюэль.
— Даниил среди львов! — улыбнулась она. — Не знаю, что бы я без тебя делала.
Я заметил, что на самом деле руки Форката почти не касались колена сеньоры Аниты; эти руки как будто оберегали ее — то ли от света, то ли от сквозняка, то ли еще от чего-то, или, быть может, сами руки, изуродованные и беспомощные, искали защиты у ее обнаженных коленей. В любом случае, каковы бы ни были намерения Форката, то, что он делал, нисколько не походило на ласку; если же это и была ласка, в ней скрывалось нечто совершенно для меня новое и волнующее, потому что руки не касались кожи. Форкат сидел, склонившись над коленом, и все его внимание было поглощено загадочной процедурой. На меня он даже не взглянул, и я чувствовал себя довольно глупо: это нисколько не соответствовало сценам, которые проносились в моем воображении, когда Форкат и сеньора Анита удалялись и мы оставались с Сусаной одни, и, вероятнее всего, Сусана представляла себе примерно то же, что и я. Происходившее в комнате, — я смутно это чувствовал, и мне было приятно так думать, — было чем-то совсем иным.
— Да, и еще купи мне льда и вина, — добавила сеньора Анита. — Графин и деньги на столе в гостиной.
— Я оставлю графин в таверне и захвачу на обратном пути.
— Ты просто чудо, Даниэль. — Она перевела взгляд на Форката, по-прежнему занимаясь ногтями. — Правда, он очень славный мальчик?
Форкат не ответил. Когда я собрался уходить, сеньора Анита поставила обе ноги на пол, но его руки по-прежнему лежали на ее левом колене, и вид у него был невозмутимый и сосредоточенный, как у точильщика, когда он занимается своим нехитрым делом. Прошло несколько дней, а я все спрашивал себя, чем же это было на самом деле — лаской, игрой или каким-то тайным ритуалом? А может, всем одновременно?