Час двуликого
Шрифт:
Разошлись непримиренные, враждующие, оставив великому князю проекты, размеры льготных концессий: Жордания и Ромишвили — для Турции, Церетели — для Франции.
В Париже состоялось совещание у в. к. Николая Николаевича. Присутствовали руководители к-р штаба эмигранты Жордания, Ромишвили и Церетели. Тема: кому принадлежит приоритет восстания на Кавказе — Митцинскому либо паритетному комитету.
Констатируем сильнейшие разногласия сторон. Церетели — за поддержку восстания на Северном Кавказе (новая тактика) и помощь Франции с последующим превращением Грузии в ее протекторат.
Жордания и Ромишвили — за немедленное восстание в Грузии и помощь турецкого халифата.
Обращаем особое внимание на рукопись брошюры «Ислам и Россия», где шельмуется халифат с его притязаниями. Возможно ее издание в подпольных типографиях Тифлиса.
Предположительно: брошюра может стать рычагом нейтрализации Турции в готовящейся интервенции.
Высылаем копию первого листа рукописи и копии проектов льготных концессий в Грузии и на С/Кавказе за помощь интервенцией.
27
Мадина, жена Ушахова, сидела у окна и видела отсюда часть улицы. Муха села ей на щеку. Она разгуливала по щеке нахально, с остановками, чистила крылышки, затем улетела.
Жизнь текла мимо окна. Нудно кропили осенние дожди аульскую улицу. Над саклями, цепляясь за коньки крыш, одна за другой ползли брюхатые, сумрачные тучи.
Забегал на часок Ца либо, реже, сын Руслан, кормили Мадину с ложки и закрывали окно. Стекло в окне пятналось тусклыми, оловянными кляксами дождя. Они стекали вниз, на их месте появлялись другие.
Потом из ущелья к селу прорывался ветер, носился, упругий и холодный, в пустых огородах, натыкался на черные, шипастые ветви акаций, разбойно посвистывая, вспарывал чрево туч. Темные клочья уползали за хребет. День накалялся серебряной голубизной, и перед Малиной вновь распахивали окно.
По улице шли люди, проскакивали всадники. Буйным сквозняком врывался в уши аульчан новый хабар, взъерошив мысли, уносился, чтобы смениться другим, а Мадина все сидела, запаянная наглухо в бесстрастную отрешенность свою.
Взрывались вести одна за другой в аульских головах, взламывали толстую корку национальной обособленности. Могучим, свежим прибоем плескал океан России на песчинку предгорного аула Хистир-Юрт, ворочал, шлифовал ее так и эдак, обдавал озоном событий.
Но блеск и жар их не опалили, не затронули сознания женщины, сидящей у окна. Все слышала и видела. Но молчал придавленный горем разум, ровно и мерно гоняло сердце по жилам вязкую, остуженную кровь. Давали есть — ела. Укладывали на тахту — спала.
Мимо окна прошла соседка, что-то спросила у Мадины. Постояла, посмотрела на ее неподвижное, серой маской застывшее лицо, скорбно повздыхала. У нее задрожал подбородок. Покачала головой, пошла дальше.
По улице шел бурый волкодав. Он беззвучно открыл рот — гавкнул. Потом пес вместе с улицей перевернулся и так, прочесав спиной облако и задрав лапы, ушел.
Мадина не удивилась — со всеми, кто топтал улицу перед окном, это случалось и раньше.
Взгляд ее медленно пересек пространство окна. Впервые за долгое время веки ее затрепетали, ибо ширился и нарастал неслыханный с самого сотворения аула лязг и грохот. По улице ползло ревущее чудовище. Оно тащило за собой крытую брезентом арбу и ковыряло дорогу шипастыми, громадными колесами.
Сквозь брезент арбы, изъеденный пулевыми дырами, просвечивала небесная синева.
Чудовище, продолжая реветь, пустило из-под себя сизую струю дыма и остановилось. На нем сидели двое мужчин. Они спрыгнули на землю. Мадина узнала мужа и сына. Что-то похожее на удивление медленно поднималось из глубины ее глаз. Так взмывает с темного дна родника к поверхности кленовый лист.
Абу и Руслан ходили вокруг железного чудовища. Они растягивали удовольствие, медлили, ждали, когда их окольцует толпа аульчан. Но людей не было. Аул от мала до велика ушел с утра на рубку дров в лес — близилась зима. Поэтому распахнувшиеся калитки выпустили на улицу лишь несколько старцев, женщин и детей.
Абу понял, в чем дело, и заглушил трактор. Потом он обернулся к своему дому. В окне неподвижно сидела жена. Они долго смотрели друг на друга. Мадина вздрогнула. Смутное желание кольнуло ее и пропало, не пойманное. Из окна ей было видно, как муж и сын стали доставать из арбы какие-то вещи и раскладывать на земле. Часть вещей осталась под брезентом. Затем Абу влез на арбу и что-то закричал аульчанам. Но никто не сдвинулся с места.
От повозки к дому пошел Руслан. Он зашел в саклю, наполнил миску кукурузной кашей, сделал в ней ямку и налил туда молока. Потом подошел к матери и зачерпнул кашу ложкой. Когда ложка коснулась губ Мадины, она приоткрыла рот. Руслан покормил мать и принялся разжигать огонь в печи.
Мадина смотрела на улицу. Из окна ей было видно: муж забрался на арбу и стал ждать. Несколько парнишек уже пропали за околицей, бегом припустив к лесу, — оповестить мужчин о прибытии Абу.
Из дома Митцинского вышел Ахмедхан, направился к арбе. Абу повернулся ему навстречу. Ахмедхан подошел, что-то сказал и указал Абу на выезд из аула. Абу усмехнулся, похлопал себя по заду. Тогда Ахмедхан заглянул под брезент арбы. Он влез в нее по пояс и достал оттуда железный бидон. Открыл крышку, понюхал. Лицо его сморщилось. Ахмедхан выплеснул то, что было в бидоне, на брезент. Абу вскочил, спрыгнул с арбы. Мадина видела, как темное большое пятно расползалось по выгоревшему полотну, жидкость струями стекала на землю. Ахмедхан достал спички. Абу крикнул Ахмедхану, видимо, что-то злое, обидное — у того бешено перекосилось лицо. Он шагнул к Абу, потом остановился. Повернулся к нему спиной и зажег спичку. Абу сзади, из-за его спины, дунул на огонек. Спичка погасла. Ахмедхан, не оборачиваясь, наотмашь ударил Абу в живот ребром ладони. Удар был страшен. Абу опустился на корточки. Он стоял на четвереньках и мотал головой.
Ахмедхан зажигал вторую спичку. У него дрогнули руки, и поэтому спичка сломалась.
Третья спичка не зажглась. А когда загорелась четвертая, Абу уже стоял за спиной Ахмедхана. Он дунул на невидимый язычок огня и погасил его. Ахмедхан снова ударил ребром ладони. Потом зажал в горсти несколько спичек и чиркнул о коробок.
Брезент занялся лениво, нехотя, пламя трепетало на нем — голубоватое, едва различимое в слепящей белизне дня.
Ахмедхан отошел в сторону. Он сложил руки на груди, стал наблюдать за огнем. Абу лежал на земле.
Пламя оживилось. Оно потрескивало, чадило, охотно пласталось по брезенту, льнуло к нему.
Абу подтянул колени к животу, поднял голову. Пламя,на брезенте набирало силу, багровело.
Абу поднялся, пошатываясь, взялся за брезент, стал стаскивать его с арбы.
Из окна Мадине было видно, как огонь лизал его руки. Брезент не поддавался. Пальцы Мадины, лежавшие на коленях, согнулись в долгом судорожном движении, скомкали темный холст платья, рот ее приоткрылся, и там, в темной его глубине, пульсировал и подергивался в отчаянных усилиях язык.