Час двуликого
Шрифт:
Уже внизу ему пришло в голову — дело хозяина! Лишь в нем спасение от бессилия и позора. Ахмедхан уходил все дальше к аулу, сотрясаясь в сухом, постыдном плаче. И не было в эту минуту у Митцинского раба преданнее Ахмедхана.
35
Гваридзе добрался до Хистир-Юрта ночью. Постучал сильно в ворота Митцинского. Ждал, пока в щелях прорезался свет. Загремел железный запор, калитку открыл Ахмедхан. Скрипнула дверь, на крыльцо вышел Митцинский — не спал. Стук в ворота полоснул по нервам.
Гваридзе шагнул через высокий порог, приказал отрывисто:
— Заприте.
Пошел, шатаясь, к большому, смутно белевшему дому. Дорогу заступил Ахмедхан. Спросил угрюмо:
— Кто?
— Человек, — ответил Гваридзе, добавил отрывисто, зло: — Пусти, болван, я едва на ногах держусь.
Ахмедхан изумленно хмыкнул,
— Что, так и будете стоять? Помогите же подняться, черт возьми!
Митцинский кивнул Ахмедхану: «Помоги», — с холодным любопытством вглядываясь в бесцеремонного гостя. Ахмедхан уцепил пришельца под мышки, приподнял, потащил в комнату: у гостя заплетались ноги. В доме гость сел на тахту, размашисто, истово перекрестился, откинулся к стене, закрыл глаза, спросил:
— Поесть что-нибудь найдется?
Ташу, шурша атласным халатом, принесла холодную курицу, лепешки. Гваридзе оттолкнулся от стены, безумным взглядом посмотрел на мясо, оторвал крыло, стал исступленно жевать. Ташу вышла, притворила дверь и стала заглядывать в щель, испуганно округлив глаза, — кости с треском лопались на зубах у гостя — пес, не человек. На худой, жилистой шее челноком ходил кадык.
Гваридзе несколько раз проглотил, опомнился. Болезненно морщась, искоса глянул на Митцинского:
— Прошу прощения... первый, знаете, неодолимый рефлекс. Так и кажется, что отберут, — сухо засмеялся. Стал есть сдержанней, лишь дрожь руки, что тянулась к мясу, выдавала, чего стоила эта сдержанность.
Митцинский молчал, ждал. По акценту стал догадываться, кто пришел к нему. Но предоставил гостю начать разговор самому.
Утолив голод, Гваридзе откинулся на ковер:
— Хорошо же вы гостей встречаете, господин Митцинский. Вас предупреждали о моем приходе. Так почему меня на перевале встречает ЧК вместо князя Челокаева?
— Вы не представились, — холодно напомнил Митцинский.
— Гваридзе Георгий Давыдович, член паритетного комитета, член ЦК национал-демократов. Поскольку мы, естественно, не питаем доверия друг к другу, думаю, что «господин Гваридзе» в ваших устах будет соответствовать обстановке.
— Вы правы, господин Гваридзе, — невозмутимо отозвался Митцинский. — Вы насытились?
— Весьма условно, если учесть, что неделю жил на кизиле и грушах.
— Тогда перейдем к делу. Меня, представьте, тоже интересует вопрос, почему вас встретила ЧК, вместо князя. И до полного выяснения я вынужден ограничить вашу свободу. Эту ночь вы проведете в яме с соломой. Вам бросят одеяло. Не пугайтесь, мои предки и женщина, что принесла вам еду, проводили в ней недели и, как видите, ничего. Уже поздно. Деловые разговоры перенесем на завтра. Завтра у нас большое событие. Вы примете в нем участие.
В ночь накануне события Митцинский стал панически бояться любого непредусмотренного факта. Подлинность Гваридзе после визита Быкова не вызывала в нем сомнения. Но явление грузина было тем не менее непредусмотренным фактом. И шейх решил засадить инспектора в яму — на всякий случай. Извинения, реверансы — все потом, после хоть на колени перед именитым грузином, если понадобится.
— В вашей яме можно вытянуть ноги? — спросил Гваридзе.
— Можно, — кивнул Митцинский.
Гваридзе потянулся и сладко зевнул. Он благодарил бога за хорошую школу, которую успел пройти у Быкова. Едва ли теперь его можно было выбить из колеи какой-то ямой, когда он успел растерять за несколько дней прежнюю веру, идеи и смысл жизни. Новые врастали в душу болезненно, туго. Впрочем, если говорить о смысле жизни, то этот атрибут собственного бытия, кажется, скоро отступит на второй план, если ночью пойдет дождь или снег, а яма под открытым небом.
...Ахмедхан спустил Гваридзе в яму по веревке, сбросил войлочное, свалявшееся одеяло и накрыл яму большим железным листом. От одеяла несло потом и бараньим жиром, но оно было теплым. И Гваридзе стал быстро засыпать. Его блаженно качнуло и понесло вниз, будто дно у ямы стало проваливаться. Через несколько минут он спал.
Согласно приказу штаба округа от 26/11 мною проводились двухдневные учения силами всего гарнизона в районе аула Хистир-Юрт. В пятнадцать часов двадцать три минуты командир орудия боец Пастухов скомандовал орудийному расчету «огонь», имея в виду поразить цель: отдельно стоящее дерево в ста метрах.
После команды выстрела не последовало. Пастухов вторично отдал команду, и снова вышла осечка.
Извлеченный из орудия снаряд был осмотрен. Внешних повреждений не обнаружилось. Были сделаны попытки использовать боеприпасы из ящика, откуда был взят первый снаряд. Все они оказались негодными.
Боец Пастухов доложил, что этот ящик был получен им накануне из орудийного склада у Курмахера, а остальные получены за неделю до учений.
Согласно вашему указанию ставить вас в известность обо всех происшествиях, я составил этот рапорт.
Довожу до вашего сведения, что мною согласно заданию велось наблюдение в крепости Ведено за всем подозрительным, имеющим место как на объектах, так и среди личного состава.
Особое внимание, по вашему распоряжению, мною уделялось высоким объектам, как-то: крыша казармы, орудийного склада, наблюдательная вышка — и всем лицам, которые были связаны с подъемом на эти объекты.
За два дня до выхода гарнизона крепости на учения начальник орудийного склада завхоз Курмахер постирал свои галифе. Это был неожиданный факт, поскольку вся одежда комсостава стирается в прачечной. Этот факт, сам по себе незначительный, привлек мое внимание, поскольку в дальнейшем Курмахер вошел в смычку с одним из вышеперечисленных объектов: орудийным складом.
Постирав свои галифе, Курмахер вместо того, чтобы повесить их на бельевой трос вдоль ограды, где обычно сушится стираное белье, приставил лестницу к стене орудийного склада и полез на крышу, имея под мышкой выжатые штаны, веничек, а в карманах камни.
На крыше Курмахер смел веничком место и расстелил на нем штаны. Проделав это, он извлек из кармана четыре голыша-булыжника и придавил ими штаны. Затем слез и убрал лестницу.
Имея от этих действий второй подозрительный факт, т. к. день был пасмурный и штаны лучше сушить на веревке, я усилил за Курмахером наблюдение.
На третий день, то есть в день выхода на учения, спустя час после того, как гарнизон отправился в район учений, Курмахер вышел за ворота, имея при себе удочку и банку. Я последовал за ним, соблюдая дистанцию. Спускаясь к реке и войдя в кустарник, Курмахер оглядывался, нервничал, вести за ним наблюдение было трудно, и поэтому я не сумел заметить, откуда у него появилась лопата.
У речки Курмахер бросил удочку на берег, сам стал копать землю у большого куста. Я решил сначала, что он копает червей.
На высоте поднятой руки я заметил на этом кусте какой-то платок. Курмахер долго копал, нервничая при этом все больше, ни разу не нагнувшись и не подняв червяка. Он стал задыхаться, шатался, обливался потом, но не бросал лопаты. Наконец он закричал, сбил лопатой платок, стал рвать его зубами и руками на части, топтать и плакать.
Опасаясь за потерю разума у наблюдаемого, я нарушил маскировку, выбежал и арестовал начальника склада. Сопротивления Курмахер не оказывал, он потерял силы, идти не мог, и поэтому, связав его, я вызвал из крепости подводу и отправил Курмахера в город, в ваше распоряжение.
При осмотре орудийного склада там было обнаружено около 50 ведер воды в цинковых ящиках под боеприпасами. Часть из них испорчена.
Я остаюсь в крепости для продолжения наблюдений до вашего распоряжения.
36
Быков, сцепив зубы, ходил по кабинету. Пора было начинать допрос. Перед ним сидел живой труп — ввалились и запали мертвые глаза, набрякли темные мешки над ними.
Изрядно вогнала в пот Курмахера непривычная работа с заступом в руках. Бороздки пота, промыв извилистые пути на пухлых, дряблых щеках, засохли, и сейчас лицо гляделось поперечно-полосатым.
Курмахер так и не умылся в камере, хотя в углу стоял бак с водой. Отто Людвигович рухнул на табурет и непостижимым образом сморщился, обвис, будто разом извлекли из него весь скелет до единой кости.
На допрос шел по коридору натужно, через силу волоча рыхлые тумбы ног. Упал на подставленный табурет перед Быковым и опять, уже привычно, обвис.
Быков спросил, круто развернувшись перед Курмахером:
— Никак к финалу подошли, Отто Людвигович?
Какой-то крохотный импульс возродился было в Курмахере, шевельнул жухлые складки щек, но, не в силах пробудить заплывшую тупым безразличием тушу, угас. Нечто вроде сипа протиснулось через горло бывшего директора, бывшего завскладом — невозвратно во всем бывшего.