Час двуликого
Шрифт:
Скучно это у Шамиля вышло, про жизнь, глаза пеленой затянуло.
— Да-а, — сочувственно протянул Аврамов.
— А ты не дакай, ты к себе возьми, — угрюмо попросил Шамиль.
— Несерьезно ты к этому вопросу подходишь. В нашу контору так просто не попадают.
Шамиль вздохнул. Сам знал, что сюда так просто не берут. Помолчали. Аврамов подтолкнул локтем в бок:
— Брата представил бы.
Шамиль оживился, нахлобучил Саиду папаху на глаза, спросил Аврамова:
— Похожи?
— Ну! — уважительно заметил Аврамов. — Копия, из одного теста, что ли?
— То-то, — ухмыльнулся Шамиль, — один замес. Только глухой и немой он, медведь отца на его глазах в малолетстве задрал и самого с кручи сбросил. Нас мать напрочь путала, особенно когда без штанов бегали. Близнецы мы, Саидом его звать.
— С тобой живет?
— Нет. В Хистир-Юрте у муллы батрачит.
— Г... где? — подавился вишней Аврамов.
— Чего ты? В Хистир-Юрте.
— Ты подробней, Шамиль, — нежно попросил Аврамов, плотнее усаживаясь, глаза играли настороженным блеском. Ворочалось в голове с утра, мозолила мозги связка: Митцинский — Хистир-Юрт. Что-то темное, дикое и неуловимое все ощутимее клубилось вокруг этого имени.
— Живет там с братьями. Я же тебе рассказывал...
— Позабыл я, — уверил Аврамов, — ты давай повторяй, не стесняйся.
— Старший, Абу, крестьянствует, средний, Ца, аульское стадо пасет. Саид спину на муллу гнет. Зову к себе в город — не хочет, боится шума, толпы не выносит. Раз в месяц навещает, потом, говорит, две ночи спать не могу.
— Я-ясненько, — протянул Аврамов. — Ну а братцы, как они там, в Хистир-Юрте?
— Для того и пришел, — сказал Шамиль.
Придвинулся поближе, плечо горячее, крутое. Нахлынуло на Аврамова, запершило в горле: три года вот так, крутыми плечами подпирали друг друга — в непроглядную темень, в слякоть, под рев атак и свист пуль. Думалось — близость родного брата так бы не растревожила.
— Контра там у них гнездо свила, Гриша, — тихо, одними губами сказал Шамиль, — гадючье гнездо там. Старший Абу лет пять назад по нужде в шайку одну вступил, в налет сходил. Теперь рад бы бросить — не дают: клятву давал. Недавно двое приходили, Асхаб и Хамзат, опять в налет велели собираться. Нападут на поезд через шесть дней за Гудермесом. Бакинский поезд. Абу Саида прислал мне передать, а я сюда.
— Абу в налет пойдет?
— Куда ему деваться.
— Веселое дело. Ай-яй-яй, — поморщился Аврамов. — Приметы у него какие есть, чтобы в глаза бросались?
— Таких нет. Нельзя с такими приметами в налет.
— Ладно, подумаем. Время терпит. Ты бы еще что-нибудь про Хистир-Юрт, а?
— А что надо?
— Ну... какой хабар ходит, кто новый появился.
— Султан Бичаев на жеребце вашего начальника появился. По аулу ездит, абрекам про амнистию рассказывает. Абреки сон потеряли, в затылках чешут — и хочется и колется и мама не велит. Митцинский появился, шейх. Говорят, его в ревком взяли. А он мюридов набирает, вторую сотню уже сколачивает.
— Уже вторую? — удивился Аврамов. — Слушай, Шамиль, а почему бы твоему Саиду в мюриды не податься? Местечко теплое, сыт и при деле. Шамиль хмыкнул:
— Лопух ты в этом деле, Гришка. К нему мюрид табунами прет, а попадает не всякий.
— Это почему? Что, Саид юбку носит, стрелять не умеет? — беспардонно ломился в одному ему ведомую суть Аврамов. Шамиль скосил на него глаз, подозрительно спросил:
— Тебе чего от нас надо? Ты не верти, Гришка, давай напрямик.
— Можно и напрямик, — согласился Аврамов, — Саид русский знает?
— Как я турецкий.
— Скучно жить, говоришь, стало?
— Дальше некуда.
— Повеселиться хочешь?
— Ты бы короче, Гришка.
— Ладно. Дело есть одно. Сорвешься — вверх ногами повесят, шкуру спустят и голеньким в навозную кучу закопают. Чтобы потом тобой огород удобрять.
— Веселое дело, — заворочался Шамиль. Треснул по коленям ладонями, изумился: — Неужто такие дела остались?
— Хватит на нашу жизнь, — успокоил Аврамов. Неожиданно жестко осадил: — А теперь хватит балагурить. Раскрой уши, шуточки кончились. Тут, драгоценный ты мой, такая заваруха закручивается, успевай поворачиваться. Много тебе не имею права сказать, не мой секрет — государственный. Однако по возможности поделюсь. Советскую власть штыком и пулей рядом оберегали. В мюриды к Митцинскому пойдешь?
— Я? — поразился Шамиль.
— Ты. Под видом Саида. Глухонемым мюридом станешь. При таких не стесняются.
— Ясно. А зачем?
— А просто так. Делай что велят, смотри, запоминай, слушай, услышишь, что другие слышат, — ладно, а если сверх того — совсем благодать.
— Гриш, а Гриш... — позвал Шамиль, — я тебе что, бык?
— Это почему? — удивился Аврамов.
— Быка дернут за налыгач, он и пошел, куда дернули. Ты хоть сказал бы, куда дергаешь. Чего это тебе приспичило меня в мюриды определять?
— До чего же ты любопытный, Шамиль, — с досадой сказал Аврамов.
— Я такой, — согласился Шамиль, — сам сказал, в навозную кучу голеньким меня будут закапывать, не тебя.
— Это верно, — согласился Аврамов. — Ладно. Дело такое, что на него с открытыми глазами надо идти. Бродит тут у нас одно сомнение — не тот Митцинский, за кого себя выдает. Тем более что его родной братец в Турции с контрразведками Антанты связан, боевые группы из эмигрантов сколачивает. Так вот, узнать, кто есть на самом деле Осман Митцинский, — нет у нас на сегодняшний день задачи важнее. Учти, раскусят тебя — добра не жди, помочь тоже не успеем.
— Ох, чтоб я сдох! Вилла-билла, ей-бох, такой жизня — эт сапсем дургой дэл! — скоморошничал Шамиль, шалея от привалившего нежданно-негаданно настоящего дела. Спохватился: — Погоди, а Саида куда?
— Вместо тебя здесь с матерью побудет. Сам уговоришь? Или всем миром попросим, честь по чести?
— Не сто-оит! — пропел Шамиль, обнял брата. — Скажу надо — останется. Такого не было на свете, чтобы близнецы не договорились.
— Только ему необязательно знать, на какое дело идешь, придумай что-нибудь.