Час двуликого
Шрифт:
Вадуев клокотал. Сидел, полный, рыхлый, наливался злым недоумением: какой цирк?! Какие кожаные штаны?! Митцинский меджлисом оглушил, до сих пор звон в ушах, а разговор порхал никчемный, ненужный. Не тот разговор затеял Быков, ох, не тот! Непонятный разговор. Но сознаться — значит, потерять лицо. Страсть как не любил Вадуев лицо свое терять, а потому и молчал изо всех сил — держался на уровне положения своего.
— Евграф Степанович, — мягко заговорил Митцинский, — не надо делать вид, что вам неинтересно мое сообщение о меджлисе.
— А откуда вы взяли, что неинтересно? — удивился Быков. — Мне все интересно, в том числе и ваша страсть к цирку. Значит, говорите, приняли меджлис. Что дальше? Слушаю оч-чень внимательно.
— Я предпочел бы ваши конкретные вопросы. Так легче отвечать.
— А вы знаете, — встрепенулся Быков, — вот это вернее: конкретные вопросы. Я ведь потому остерегался вам, батенька, по лбу вопросом — думал: обидитесь, за допрос примете. А какое я имею право вам допрос учинять? А теперь мы потихонечку, от печки, так сказать. Ну-с, и зачем же вы приняли меджлис?
— Давайте пойдем от обратного. Шесть седобородых старцев — разум нации — предложили мне, как шейху, образованному, энергичному чеченцу, фактическое руководство меджлисом при формальном главенстве прежнего председателя...
— Кто? — быстро спросил Быков. — Кто председатель?
И в долгой паузе, изнемогая под нестерпимо острым, режущим взглядом Быкова, вдруг осознал Митцинский, сколь непосильна ноша, взятая на себя: вести поединок с целым государством, у которого веками устоявшиеся традиции, культура, представитель которого взялся его сейчас препарировать.
— Мулла Магомед, — наконец ответил Митцинский. Почуял — позади рухнул обвал, назад дороги нет. — Они предложили мне руководство. Что произойдет, если я откажусь? Полная изоляция во всех смыслах: общественном, национальном, социальном. Поверьте, я хорошо знаю характер и обычаи своего народа. Я автоматически становлюсь изгоем, ренегатом, с которым не общаются и которого постараются убрать при первом же удобном случае. Результат: я превращаюсь в политический труп, не способный принести пользу Советской власти. Сделают это без особых хлопот, руками главаря вооруженной группы, попросту — банды.
— Резонно-о, — протяжно подтвердил Быков, — вы тут про банду некую упомянули. Уж коль «а» сказано, давайте, батенька, мы и «б» отважимся упомянуть. Кто? Главарь кто?
— Евграф Степанович, — сухо сказал Митцинский, — я сюда пришел не ради «а» и «б». Естественно, я подробно расскажу обо всем алфавите, если придерживаться азбучной терминологии, сообщу все, что знаю, чтобы нам сообща выработать оптимальную тактику поведения. Я ведь в сложнейшем положении, иду по лезвию кинжала, и одному мне без вас не справиться. Если вам не терпится, извольте — главари банды Хамзат и Асхаб, численность ее восемнадцать человек. Одного из них, Султана, я сдал вашим чекистам еще во время налета. А вы изволили его отпустить, подарив коня. Не правда ли, занимательная арифметика?
— Занимательная, — согласился Быков. Прикрыв глаза, взялся рассуждать: — Вы играете роль. Будучи фактически главой контрреволюции Чечни, на самом деле желаете крепить в горах власть Советов. Как? Естественно, вас не устроит роль информатора: вы сообщили, мы — пресекли. Вы — фигура не того масштаба. Повертеться придется, Осман Алиевич. С одной стороны, вы должны создавать для них видимость антисоветской деятельности...
— С другой — действительно быть вам полезным. — Митцинский подался вперед, смотрел жестко, подрагивая круто очерченными ноздрями. — После предложения меджлиса прошло десять дней. Все это время я жил двойной жизнью, причем маска, надетая для меджлиса, надеюсь, была безупречной, там сидят не те люди, которых можно провести на мякине. Чем ближе к истинной правде я сумею приблизиться, тем дольше продержусь, подчеркиваю: ближе к истине.
— Верно, — сказал Быков. Подумал мучительно: «А истина твоя в чем? В чем твоя истина, дворянин, скотовладелец, шейх, единокровный братец Омара, в чем?!»
— Меджлис знает, что я в ревкоме. Именно для этого я попросил товарища Вадуева вызвать меня.
— Валла-билла, просил, — подтвердил Вадуев, вытер платком лоб. Тяжело приходилось предревкома, напрягался безмерно, чуть прозеваешь — ускользнет суть поединка двоих, шмыгнет ящерицей в нору, поминай как звали.
— Поскольку меджлис знает о моем вызове в ревком, я обязан пересказать им наш разговор. Суть его такова. Облревком, испытывая острую нужду в образованных местных кадрах, а в этом действительно нужда, не так ли, товарищ Вадуев?
— Так! — свирепо подтвердил Вадуев. — В точку бьешь!
— ...Испытывая нужду в кадрах, предложил мне, как образованному чеченцу, работавшему в соцучреждениях, стать членом ревкома и взять самый трудный участок работы. Чтобы мне поверил меджлис, я действительно должен быть введен в состав ревкома.
Вадуев оторопело откачнулся, хотел что-то сказать. Быков посмотрел на него, тяжело уперся взглядом. Вадуев откашлялся. Митцинский продолжал:
— Более того. Вы на самом деле поручаете мне самый трудный участок. Например, охрану железной дороги в районе Гудермес — Грозный. Поручаете публично, через газету. И я действительно стану охранять его на совесть, этот участок — самое уязвимое место у вас, насколько мне известно.
— Кем? Какими силами охранять? — быстро спросил Быков. — Милиция и ЧОН разрываются на части. У меня тоже нет лишних людей. Ну, так какой силой изволите охранять?
Митцинский позволил себе расслабиться, откинулся на спинку кресла, прикрыл глаза. Отдыхал. Под глазом нервно дергался живчик. Отчетливо шумел ток крови в ушах. Он подвел-таки разговор к нужным воротам, притянул его к ним, как упрямого, недоверчивого быка.
«Это прекрасно, что некому, — думал Митцинский, — ты даже не знаешь, Быков, как я люблю тебя за слова твои... Ты умненький мужичок, пронзительный, осторожный гномик, но я обожаю тебя, ибо ты пришел к моей яме и сейчас будешь там. Тебе больше некуда деваться, Быков... бычок, теленочек. Ну, иди, пошел!»
— Я знал это, Евграф Степанович. Ко мне идут мюриды отца, являются толпами, чтобы лицезреть наследника святого и предложить ему по наследству свою плоть и душу. Мы ведь наследуем от отцов не только стада и деньги. Случается, что и душа вдруг обретает статут наследства. Я принимаю от них тоба — клятву верности. Могу заверить, что подобная клятва на Коране не уступает в твердости вашим, что даются у Красного знамени. В результате я уже сформировал из мюридов отца шариатскую сотню. Она будет охранять все, что я прикажу: аульское стадо, утерянный бабкой Сацитой башмак, железную дорогу.