Час двуликого
Шрифт:
Быков стоял позади. По спине арестованного волной прокатилась дрожь — как у лошади, заклеванной слепнями. Скособочив шею, арестованный смотрел в сторону стены.
Быков вздохнул, бесшумно отступил: пусть испробует.
Он даже не пошевелился, когда Бичаев большим котом, сгорбив спину, метнулся к стене.
Кулагин, разинув рот, беззвучно зевнул, слепо нашаривая винтовку, стоящую рядом. Нащупал, кинул приклад к плечу:
— Сто-о-ой!
Бичаев, раскорячившись, упираясь ногами в стену и ствол, лез вверх.
— Стрелять буду! — пустил петуха Кулагин. Клацнул затвором.
— Да что же ты так немузыкально горланишь? — застрадал Быков.
Кулагин старательно целил в Бичаева, прикрытого деревом. Встревоженно, дробно затопали сапоги во дворе за калиткой.
— Опусти оружие! — рявкнул Быков Кулагину — того и гляди бабахнет в человека с перепугу — и побежал к караульному.
Калитка распахнулась, хрястнула о стену, в сад вломился начальник оперотряда Аврамов с двумя бойцами. Быков махнул рукой:
— Ну чего? Чего?! Кругом марш! Сами разберемся. — Рывком пригнул винтовку Кулагина. Косясь на Бичаева, стал выговаривать караульному: — Экий ты недотепа, Кулагин, все у тебя невпопад, команду подать — и то не слава богу: пускаешь петуха.
Кулагин, затравленно подрагивая, мял цевье пальцами, таращился из-за плеча Быкова в угол сада, на Бичаева. Тот, зависнув, отчего-то не двигался более, а только судорожно елозил ногами по стене.
Быков обернулся, отчаянно сморщился, сказал жалобно:
— Ах, дуралей ты эдакий, козявка на булавке... — крикнул зычно: — Ну, как ты там? Может, хватит? Слезай! — Сердито обернулся к Кулагину: — А вы, боец Кулагин, получите взыскание за беспечность! Скажи на милость, это кто же подпускает арестованного к себе, имея винтовку под мышкой? Ну а выхвати он ее, чем отбиваться стал бы — ведром?
Посмотрел в замутненные бессонницей глаза мальчишки, добавил насупившись:
— Отстоите смену — марш на гауптвахту. Объявляю вам сутки ареста.
— Есть, сутки ареста! — вытянулся Кулагин струной. Ему и не мечталось отоспаться в тишине камеры сегодня.
Быков исподлобья присмотрелся, вздохнул: молодо-зелено... дал бы и двое суток, да не могу — службу некому нести.
— Иголку имеешь при себе?
— Так точно.
— Одолжи-ка, сделай милость.
Кулагин снял фуражку. Там, как положено, игла с намотанной ниткой. Размотал нитку, отдал начальнику.
Султан, спрыгнув на землю, стоял сгорбившись, держал трясущиеся ладони перед лицом. Ходуном ходили колени, колыхая залатанные штаны.
Быков пошел к нему, заложив руки за спину. Подошел, вытянул шею. Из ладони Султана, въевшись в мякоть, торчал наполовину обломанный шип. Кровоточили штук пять заноз. За спиной Бичаева щетинился шипами взматерелый ствол акации. Быков прицелился, выдернул колючку. Султан дернулся, отирая спиной кирпичную пыль со стены, бессильно опустился на корточки. Быков присел рядом, положил на ладонь Бичаеву иголку:
— Давай-ка, поработай.
Султан выуживал занозы, Быков, страдальчески морщась, выговаривал:
— Огорчил ты меня, Бичаев. Дело не закончил, орех не полил, побег затеял. Несолидно ведешь себя. Ну куда тебя на колючки понесло? Это же черт знает что, а не шипы, их при случае вместо кинжала употреблять можно.
Султан поднял на Быкова слезящиеся глаза, попросил, заикаясь:
— Ти меня лучи стирляй... это место стирляй, тут дерево иест, небо тожа иест. Железни дом не нада пасылай болша, ей-бох, моя там сапсем падыхай будит.
Быков насупился, спросил:
— Когда Кулагин воду принес, у него винтовка под мышкой торчала. Что ж не воспользовался?
Султан деревянно улыбнулся, покачал головой:
— Яво сапсем мальчишка... пацан, мамка сиську недавно сосал... джалко становился.
Быков крякнул, поднялся рывком, позвал:
— Пойдем-ка, Султан Алиевич, дело есть. Орехи и без нас польют.
Вышли во двор. Быков велел дежурному запрягать в бедарку жеребца. От автомобиля отказался.
На бедарку уселся рядом с Бичаевым, защелкнул наручник на его и своей руке.
Всю дорогу до госпиталя молчал. Звонко цокали подковы по булыжнику, екал селезенкой огрузневший в бездействии жеребец. Перед самым госпиталем спросил:
— Так, говоришь, примется твой орех?
Султан оторвал тоскующий взгляд от синих гор на горизонте, ответил:
— Вода ему давай. Разный мошка-букашка, который на яво ест, убири. Яво теперь мунога пить захочит. Это исделаишь — жить будит.
В приемной госпиталя накрылись одним халатом. Быков, натягивая халат на плечо, жестко сказал:
— Дело ваших рук идем смотреть.
Он повел Бичаева в палату умирающего Агамалова. В палате притиснул его к стене, велел вполголоса: «Смотри. Как следует смотри».
Агамалов метался на койке, хватал воздух потрескавшимися губами. Спиной к двери сидела приехавшая к нему из Баку мать. На скрип двери повернула она темное, исчерченное морщинами лицо.
— Дело ваших рук... — шепотом повторил Быков.
Левую руку его, схваченную наручником, судорожно повело: Султан пятился к двери. Быков дернул рукой, удержал его у стены.
Агамалов сбросил одеяло, выгнул грудь. Восковые пальцы его скребли спинку кровати, жесткие чешуйки краски впивались под ногти — хотел одной болью перешибить другую, неотвязно раздирающую живот.
— Хоть напоследок попить вволю дай... — простонал Агамалов. Захлебнулся, задергался, — а-ах-ха-а... сердце есть у тебя?
— Нельзя, сынок, не велел врач, — давилась сухими рыданиями мать.
...Садились в бедарку молча. Быков тянул Бичаева за собой. Разобрал вожжи, чмокнул на жеребца, сказал сквозь зубы: