Час двуликого
Шрифт:
— Зачем людоед? Кито людоед? Тибе брехал какой собака? Моя лезгинка танцевал — сапсем костер не был! Моя слышал — вагон лошатка кирчит, тогда радовался, лезгинка танцевал: яво лошатка сибе биру, земля пахать иест на чом будит. А яво глупый вагон сидел, миня чириз акно стирлял, задний место попадал. Я тогда сапсем бешени становился, огонь зажигал, на вагон кирчал: виходи, атдавай лошатка, стирлять не будим!
— Ну вот, а говоришь — другие люди костер зажигали. Значит, все-таки ты зажег?
— Мал-мал я, — растерянно согласился Султан. Похолодел: кто за язык тянул? Как получилось, что сознался?
— Ну а дальше как было? Ты бы сам все рассказал. А то я других слушаю, а они, может, что и сочинят под горячую руку. Вот, говорят, когда бойцы ногу коня в вагон заталкивали, ты по ним стрелял, хотел, чтобы нога сгорела. За что же лошади такая мука, она чем виновата?
Султан разъярился, заикаться стал:
— К... кито тибе такой слова гаварил — тово на место язык змея сидит! Когда дува солдата нога жирипца вагон толкал, яво Махмуд и Ахмед винтовка целил, убивать хотел. Я их винтовка дергал, сапсем стирлять не давал. Лошатка сильно вагон киричал, мине жалел, яво, мине сердце тожа нест!
— Значит, Ахмед, Махмуд в банде были. Еще кто в налете участвовал?
Султан задохнулся:
— Какой Махмуд-Ахмед? Ей-бох, такой луди моя не знай.
Быков поморщился:
— Ну вот. Здрасьте вам. Сам только что рассказал — Махмуд, Ахмед в бойцов целили, а ты стрелять не давал. Не хочешь говорить — не надо. Возьмем Махмуда с Ахмедом — они расскажут.
Бичаев заплакал. Он скрипел зубами и мотал головой. Бить — не били, не пытали, а товарищей выдал. Как получилось? Пропал теперь. Асхаб черный и Хамзат предателей не прощают. Быков сочувственно крякнул. Налил в стакан воды, поставил на край стола.
— Ну-ну... водички попей, Султан Алиевич... Эк тебя развезло.
Султан полыхнул глазами:
— Пошел чертовая матерь твоя водичка! Типерь стирляй, рука-нога на куски резай — моя молчат будит!
— Ну и молчи, — согласился Быков, — а мне от тебя больше ничего и не надо, все и так рассказал.
Султан застонал, стал бить себя ладонью по лицу.
— Э-э, мил человек, — встревожился Быков, — чего же после драки кулаками махать. Кулагин! — крикнул зычно.
И опять вздрогнул и подивился Султан: какой маленький человек, а голос как у буйвола.
Вошел Кулагин. Султан покосился, украдкой вытер слезину.
— Слушаю, товарищ Быков! — вытянулся у порога боец.
— Ты вот что, Кулагин, принес бы нам чаю, что ли. В груди ломит, простыл что-то я. Да и Султан Алиевич от чайку не откажется после приятной беседы.
Кулагин вышел. Бичаев, свирепо шмыгнув носом, сказал:
— Моя не будит чай. Сам пей.
— Ну вот, — огорчился Быков, — невыносимо вздорный у тебя характер, Султан Алиевич. Ты в мирных людей стрелял, из-за вас лошадь покалечилась, двое бойцов при смерти лежат. По закону за это к стенке надо, а я тебя чайку выпить уговариваю. Кто из нас обижаться должен?
Султан молчал. Кулагин принес две кружки, поставил на стол. Быков выдвинул ящик стола, достал две снежные глыбы сахара — каждая с кулак. В кружках булькнуло. Быков нагнулся, понюхал пар, зажмурился от удовольствия. Бичаев покосился, сглотнул слюну. Быков придвинул кружку на край стола, сказал:
— Пей. А то обижусь всерьез. Рассердиться тоже могу.
Стали пить. Железо обжигало пальцы. Быков перехватывал кружку, покряхтывал от удовольствия. Султан держал кружку полой бешмета, схлебывал, жмурился от горячего пара.
— Что делать умеешь? — наконец спросил Быков. — Курок нажимать, из винтовки бахать — у нас, брат, такому ремеслу и медведя в цирке учат. Делу настоящему обучен?
Султан отставил кружку, стал думать. Этот маленький начальник умел вытягивать из человека нужные ему слова, как вытягивают из глотки пса кусок сала на нитке.
— Мал-мал кукуруза сажай. Орех на гора тоже сажай. Эт дело я иест мастер.
Быков насмешливо хмыкнул, осадил:
— Ох-ох-ох. Не заливай.
— Какой такой слово: не заливай?
— Думается мне, привираешь ты здесь, Султан Алиевич, а?
— Султан никогда не заливай! — ощерился Султан и кружку с чаем от себя отодвинул.
Чай плеснул коричневой лужицей на стол. Быков промокнул лужицу бумагой, покачал головой:
— Фу-ты ну-ты, какие мы нервные. А сомнения мои выпирают оттого, Султан Алиевич, что порода орех — самая капризная из пород. Это дерево вырастить — тут, брат, знаешь, сколько масла в голове иметь надо? Так-то, мил друг. А у тебя в голове что? Пальба одна да лезгинка засели, да и то пулей в зад подпорченная.
Султан свирепо сопел. Быков, метнув взгляд исподлобья, продолжал давить:
— Я, к твоему сведению, в нашем саду третий год пытаюсь орех вырастить. Сохнет, хоть ты плачь! Так я же к этому делу с великой любовью в душе приступаю, можно сказать, благоговею перед мудрым деревом этим. А у тебя что в душе? Ты, брат, не обижайся: в душе у тебя, думается мне, одна злость горячая булькает, как шурпа в котелке. Не-е-ет, Султан Алиевич, не годишься ты для такого дела — жизнь ореховому дереву дать, — подытожил Быков, жмурясь, царапая сквозь щелочки глаз лицо Бичаева.
Растирали в порошок Султана на жерновах сомнения, и было это ему страсть как обидно, ибо орех сажать он действительно умел, так умел, что вряд ли в округе на сотню верст нашелся бы ему соперник в этом завлекательном и тонком деле.
Только словами здесь ничего не докажешь. Сидел перед ним маленький седой человечек, прихлебывал чай в свое удовольствие и не верил. А-а-у-уй!
— Э-э, начальник Быков!
— Ну?
— Моя-твоя слова, как дженщина на базар, дуруг на дуруга кидаим. Давай дело исделаем.