Час игривых бесов
Шрифт:
Они, приезжавшие сюда тайно и тайно покидавшие санаторий, были преступники. Да неужели и она, эта птица залетная, заморская, эта райская птица принадлежит к их же племени? Это не укладывалось у меня в голове.
Почему-то красота всегда ассоциируется с добротой и даже безгрешностью. Ни один человек в мире при виде Алины даже помыслить не мог бы, что видит перед собой не Еву, а Лилит.
Еве ввергнуть Адама во грех помог змий, в которого, как известно, перевоплотился сатана. То есть Ева оказалась его орудием. Лилит сама была демоницей. А я был глупеньким Адамом, которого искусила, ввергла в бездны адские эта редкостная красота.
– Вы понимаете, Иван, мне, конечно, нравится мое лицо, – сказала она при первом знакомстве, холодно глядя своими изумрудными глазами в мои, обычно серые, а теперь, чудилось, обесцвеченные необычайным волнением. Конечно, она прекрасно понимала, какое впечатление производит на меня! – Однако если приходится выбирать между жизнью и свободой – и прекрасной маской, я выбираю жизнь и свободу. Пусть маска будет менее яркой, менее эффектной – я готова смириться с этим.
Секрет ее красоты был вовсе не в классически-безукоризненных (кстати, совсем не классически-безукоризненных!) чертах. Чудилось, она источает невероятный, победительный аромат женственности: призывный и в то же время надменный, и при одном только ощущении этого аромата мужики немедленно начинали терять головы и готовы были на все, чтобы добиться Алины. Где бы она ни появлялась, все мужчины сразу были ее. Другие женщины словно бы переставали существовать для них. Конечно, потом некоторые, умишком и сердцем покрепче, начинали соображать, что вообще происходит, спохватывались, вспоминали о женах-детях, ну а слабенькие так и влеклись в этом вихре ее очарования, так и задыхались в ее аромате, вернее сказать, становились наркоманами, готовыми на все за одну малую понюшку. Даже душу дьяволу заложить были готовы! И закладывали, случалось, как заложил я.
Да, я тоже стал наркоманом этой красоты. Кажется, жизнь отдал бы за то, чтобы вечно смотреть в ее лицо. Великолепные брови – низкие, прямые, чуть приподнятые к вискам, тонкий нос с нервными, породистыми ноздрями, чувственный яркий рот, но главное – глаза невероятного зеленого цвета, с этими нежными веками, похожими на белые яблоневые лепестки...
Алина, Алина!
Алина!..
Я даже не знал, настоящее ли это ее имя или, так сказать, псевдоним, как у других моих пациентов. Мне казалось, что это имя не могли ей дать люди, даже родители не могли его придумать – она словно бы появилась с ним на свет, оно было даровано ей от природы, как эта изящная миниатюрная фигура, эти изумрудные глаза, эти вишневые губы, белая кожа с легким румянцем, эти черные волосы, эти веки, о которых я мечтал, как зачарованный мечтал: вот коснуться бы их губами, вот увидеть бы, как они опускаются в страстной истоме...
Почему-то, из какой-то безумной гордости, а может, от комплекса неполноценности, который внезапно проснулся во мне, я ни слова не говорил о своей любви, даже старался своих чувств не показывать. Но общее мое остолбенение, конечно, кричало громче всяких слов. Неудивительно, что Гнатюк однажды впрямую спросил меня, не сошел ли я с ума. Это произошло после того, как я наотрез отказался делать Алине пластическую операцию.
– Я не смогу, – угрюмо бормотал я. – Я не смогу ее изуродовать. Я ж не Герострат какой-нибудь. Это убийство будет, неужели не понятно? Такие красавицы, может быть, раз в столетие на свет рождаются, а то и еще реже. Я не могу эту красоту разрушить!
Гнатюк сначала пытался меня убеждать, даже смеялся надо мной, а потом умолк и только слушал, слушал мое сбивчивое, невнятное бормотание. А я, как заезженная пластинка, твердил, твердил, твердил одно и то же:
– Не могу, не могу совершить это убийство...
– Убийство произойдет, если ты не сделаешь ей новое лицо! – однажды в сердцах выкрикнул Гнатюк, уже, такое впечатление, отчаявшись убедить меня обычными уговорами. – Ты что, запал на нее? Ну так возьми и переспи с ней! Просто переспи! Поимеешь ее и успокоишься.
– Что? – выдохнул я. – Как?..
– Что – как! – сердито передразнил Гнатюк. – Старым дедовским способом, вот как! Думаю, трудностей это не создаст: ты нормальный мужик, насколько мне известно, ни одна из твоих девочек на тебя еще не жаловалась, ты вообще нравишься женщинам, вот даже Алина, я видел, тоже в твою сторону крепкого косяка давила своими прелестными глазками. Просто переспи с ней – и успокойся!
И расхохотался, глядя на мою ошеломленную, вытянувшуюся физиономию.
Я ошалел. Сам не знаю, что в то мгновение произвело на меня большее впечатление: совет переспать, просто переспать (да еще старым дедовским способом!) с этим воистину неземным созданием, которое я обожествлял, – или намек на то, что Алина может быть ко мне неравнодушна. Потом ударило: а что это значит, что мои девушки Гнатюку на меня не жаловались? Почему должны были жаловаться? Откуда он вообще знал о моих встречах с медсестрами, или молоденькими докторшами из других отделений, или парочкой местных деревенских красоток? Ну да, я и в самом деле был нормальный молодой мужчина, природа так или иначе требовала своего, не с Дуней же Кулачковой дружить по утрам и вечерам! Да и ладно, все равно моего сердца это не затрагивало. Но, получается, девчонки доносили на меня, что ли? Хотя в санатории ведь все Гнатюку принадлежало, в том числе и рабочее, и личное время сотрудников. Значит, он был в курсе всех моих дел, даже интимных шалостей. Вот ведь знает откуда-то, что Алина на меня посматривает. Хотя я этого не замечал... то есть она смотрела на меня, конечно, на что глаза-то людям дадены, как выражалась та самая бабулька, у которой мы когда-то с другом моим проводили каникулы в деревне Маленькой, – но никакого интереса в этих чарующих изумрудных глазах не отражалось. Но неужели... неужели Гнатюк говорит правду? Неужели возможно, чтобы я, сельский доктор, отнюдь не страдающий переизбытком красоты, привлек внимание этой райской птицы? А впрочем, она ведь наверняка интересовалась человеком, который должен сделать ей новое лицо. Кстати... что еще сказал Гнатюк? «Если ты не сделаешь ей новое лицо, то произойдет убийство», – так, кажется, он выразился.
Я напряженно уставился на своего покровителя. У нас с ним уже случился разговор на тему этих «новых лиц», которые я должен делать, случился в самом начале моей деятельности. Действительно, многим мои операции спасли жизнь. Был такой смешной эпизод: поехав в отделение милиции получать новый паспорт, я увидел на стенде фотографию одного моего пациента – разумеется, сделанную до операции. Стенд назывался: «Их разыскивает милиция». Долго же его будут разыскивать, подумал я тогда, читая перечень устрашающих деяний, совершенных моим пациентом, и не испытывая при этом ничего, ни малейшего сердечного трепета, одну только гордость за то, что сделал этого человека неузнаваемым, чем спас ему жизнь. Однако список и в самом деле был устрашающим... Но Алина, разве могла она сделать нечто в этом же роде? Разве могла эта уникальная красавица быть убийцей? Грабительницей? Она совершенна внешне – она должна, обязана быть совершенна душой!
А если нет?..
– Почему она здесь? – спросил я Гнатюка со странным, мучительным, разрывающим душу чувством. Такой боли я никогда не испытывал, никогда в жизни, даже когда узнал, что я обязан своим появлением на свет какому-то уголовнику, а не романтическому герою. Кстати, вот забавное психологическое объяснение тому, что я не испытывал брезгливости ни к своим пациентам, ни к своей работе. В глубине души я считал, что сам ничем не лучше их (мой отец был отъявленный, закоренелый преступник!), поэтому я не имею права никого судить. Так что я взбесился насчет Алины не потому, что у нее могло оказаться какое-то криминальное прошлое. Другого прошлого у моих пациентов не бывало! Нет, я испытывал что-то вроде ревности... Какого черта – «что-то вроде»! Я ревность испытывал, самую ужасную, самую жгучую, невыносимую ревность к тому, что вся жизнь ее прошла без меня, что она в этой своей минувшей жизни, конечно, принадлежала каким-то мужчинам, может быть, любила кого-то... и вот мы встретились, и вся моя судьба перевернулась, с меня словно кожу с живого содрали, я болен любовью к ней, а она... а она...
– Сложно все это, – вздохнул Гнатюк, исподтишка наблюдавший за мной. Конечно, все мои метания были написаны на моем лице, а он мои лицо и душу всегда читал, как открытую книгу. – Это только кажется, будто красавицам жить проще, все и все им на блюдечке с голубой каемочкой преподносят. Сказано: не родись красивой, а родись счастливой. Но вот Алинке не повезло...
Он назвал ее «Алинка», словно непутевую девчонку, – и душа моя перевернулась от любви к ней. Я словно бы увидел всю ее жизнь на своей ладони – как будто прокатил сказочным наливным яблочком по серебряному блюдечку. Жертва, с самого начала, с первых шагов – жертва мужской алчности, жертва чужого сладострастия! И я уже заранее знал: что бы я о ней ни услышал, что бы ни узнал, это не уменьшит моей любви.
Наивный я был, ну очень наивный...
– Она не какая-нибудь столичная штучка: родом из самарской деревни, – начал рассказывать Гнатюк. – Приехала Москву покорять – во ВГИК поступать. Ну, дура дурой была, узнала, какой конкурс, какие сынки и дочки туда норовят поступить и их на вороных прокатывают, – испугалась, что ничего у нее не получится. Поверила какому-то хмырю столичному, что он поможет ей поступить, если... сам понимаешь, если переспит с ним. Никакой другой валюты у нее не было, кроме себя. Через того с другим познакомилась, с третьим, а потом столичная жизнь ее ослепила. Затянула. И вот образовался у нее богатый покровитель. Банкир. Очень сильно влюбился в девочку нашу, клялся, что ради нее жену бросит и на ней, на Алинке, женится. Алинка рада была, конечно, что нашелся добрый человек, ей хотелось обыкновенного женского счастья. Но у этого ее банкира была какая-то общая собственность с женой, поэтому развод затягивался. И вот однажды вечером приезжают они после какого-то банкета, ложатся в постель, обнимая друг друга, а утром просыпается наша девочка от того, что ее с койки стаскивают чуть ли не за волосы, с криком и матами... Она открывает глаза и видит, что друг ее валяется в углу комнаты с простреленной башкой, кругом менты, а у нее под подушкой – пистолет, из которого банкира продырявили. На столе бутылок полно, жратва какая-то, картины со стен сорваны, вещи разбросаны, посуда побита... короче, полная иллюзия того, что любовники перепились, начали выяснять отношения, ну, барышня банкира и пристрелила, а сама уснула пьяным сном. Как тебе такой расклад?