Час новолуния
Шрифт:
Смутило её, что голова возвышалась над частоколом — нужно иметь сажень с лишком росту, чтобы заглянуть поверх ограды. Ни один человек не бывал таким, и Нечай, определённо, не великан.
— Ну что? Пусти! — говорила над частоколом голова.
Не вытащив ещё пистолет из-за пояса, Федька нащупала спуск.
И вдруг осенило: на лошади Нечай! Ух ты, господи! Только-то и всего: на лошади! Федька быстро спустилась во двор, отворила, ничего больше не спрашивая. Нечай соскочил с коня, взял за узду заводить. Маленькая ногайская лошадка прошла калитку, звякнули стремена.
— Я саблю забыл, — повторил Нечай, оглядываясь на Федьку.
Подчиняясь неясному беспокойству, она всё же высунулась на улицу, убедилась, что никто там не притаился — а кто бы это мог быть? — и задвинула засов.
— Проша! — сказала она горячо. — Честное слово, я рад, что ты вернулся. Это просто везение — саблю забыл. Надо же! Правда! Я очень рад. Мне, Проша, плохо, — слова рождались произвольно, и ей ничуть не было за них стыдно. Только удерживала себя, чтобы не взять Прохора за руку, не пожать горячо, не стиснуть. — Знаешь, Проша, посиди со мной до утра. Всё равно ты пришёл. Пожалуйста. Я совсем один, я эдин, Проша, плохо мне. А ты, Проша, добрый. Я сразу это увидел. Ты добрый. И не думай... прости... — Эн молчал, Федькиной пылкостью смущённый. Но она не могла остановиться, не заботилась о том, как он это всё примет. — Прости, я вчера что-то не то... Глупо себя вёл, и мне совестно. Право. Прости.
— Да что ты, болезненный мой, за что же прощать?
— Ты хороший человек, я знаю. Я сразу это понял, сразу. А потом только убеждался в том, что и без того знал. Понимаешь?
— Мудрёно, — отозвался Прохор, испытывая неловкость.
— Это не имеет значения, ровно никакого, пустяки. Мы почти не знакомы, и ты не можешь мне доверять. Но я постараюсь заслужить. Я преданный, я сумею заслужить, понимаешь? — Тут она запнулась — не потому, что ждала ответа, просто вздохнуть. И ещё она чувствовала, нельзя проговориться, нельзя говорить: «Я ласковый... я ласковая, я нежная... хочешь, я тебя поцелую? — чуточку поцелую». Этого нельзя. Она перевела дух и не сразу после этого поняла, о чём же тогда говорила и о чём говорить, если этого-то как раз нельзя. Прохор молчал. — Ты ведь посидишь со мной? До утра. Я постелю — выспишься. Только не уходи.
— Лошадь поставить, — просто сказал Прохор. Он стоял, опираясь на холку. Конь вздрагивал под рукой. Низенькая лошадка, бахмат. Грива чёрная, очень длинная, стоило лошадке опустить голову, пряди легли на землю.
— Что грива такая? — спросила Федька, принимая повод.
— А, там у всех такие! — равнодушно отмахнулся Прохор.
Стукнуло сердце. Стиснув узду, Федька бросила взгляд на сапоги Прохора. Обыкновенные сапоги. Но стукнуло сердце и колотилось, надо было унять. Она прикрыла глаза, разомкнула горячие губы. Постояла, не выпуская повод, и снова глянула вниз, увидела человеческие ступни.
У лошадки вместо копыт.
Четыре человеческие ступни вместо копыт.
Босые.
Требовалось присутствие духа, чтобы даром себя не выдать — не отпрянуть, не застыть бесчувственной чуркой. Мысли спутались, дыхание остановилось. Всё, что Федька сумела, — безмолвно потянуть повод, увлекая лошадку. Чёрт — жабья кровь — настороженно наблюдал. От него тянуло холодом, точно от склизкой глыбы льда в погребе. Не было в нём ничего от живого Прохора — мёрзлые, будто у трупа, руки и жабье, шершавое лицо.
Теперь Федька отметила и то, как беззвучно, мягко идёт лошадка босыми, наверное, сплошь мозолистыми, тараненными ступнями. В огромных глазах её отражалась луна и тёмный подлунный мир, ломаная граница светлого и чёрного искажала влажную выпуклость. А та щеке мерцала слеза. Лошадка сама остановилась возле коновязи, и, когда Федька, собой не владея, выронила повод, она ткнулась тёплыми губами в ладонь — поцеловала.
— Что ты возишься?! Коленом под брюхо! — пробурчал чёрт. Лошадка передёрнулась кожей — она понимала.
Нужно было отвечать, не молчать, и Федька начала разговорные слова говорить, не очень сообразуя одно с другим и соображая, что к чему.
— Да! Вот как, выходит это, Проша! Вот ведь лошадь же! Хороший бахмат! Рублей восемь отдал.
— Кляча эта? Полтины не стоит.
— Расседлать?
— Не съёмное седло-то.
— За полтину? А продай.
— Купи.
— Ага! Удобно: сразу с седлом. Вот бы водочки сейчас, Проша, а?
— Водочки? — После недолгой заминки чёрт протянул руку, и хоть не достал немного до перемётной сумы, шагнуть поленился, рука его слегка вытянулась, вершка на два так, пальцы, каждый сам по себе, точно клубок змей, распутали узел. И чёрт из очевидно пустой и впалой только что сумы извлёк большую, на полведра сулею — кувшин с водкой.
— Ого! — сказала Федька, содрогаясь от радости. — Напьёмся до потери сознания.
— До смерти, — сухо уточнил чёрт.
Федька приняла тяжёлый, покрытый инеем сосуд, такой холодный, что приходилось перехватывать его, чтобы не поморозить руки; оглянувшись безнадёжно по сторонам, двинулась к крыльцу.
— А кости? — Она остановилась.
На этот раз чёрт и в карман не лез — разжал кулак, там белели зерневые кости.
— Ага! — тускло сказала Федька. — Будем играть.
— Ставки большие, дорого тебе станет. — Чёрт считал уже Федьку своею и не трудился подлаживаться учтивыми речами, тон его был откровенно хамский.
И Федька не знала, что спросить. Ясно было ей, что в ледяных погребах бессчётны запасы, всё наготове: золото, водка, табак, голые бесстыжие девки и голые в ту же меру бесстыжие мужики — всё, что только может примерещиться алчному воображению. Да вот незадача: воображение застудилось, не то что желать — придумать желание не могла Федька. Обречённо переставляя ноги, она поднялась до верхнего рундука лестницы и здесь от слабости пошатнулась, привалилась к перилам — круглая, скользкая от изморози сулея выскользнула, задев поручень, полетела вниз — хлоп! — ледяной звон.
— Дура криворукая! — обматерился чёрт. — У, сука дырявая! — замахнулся, примериваясь по уху, Федька сжалась. Но чёрт удержался, рано было бить. Перегнулся вниз посмотреть. — Полведра водки! — пробормотал сокрушённо.
— Всё разбилось, Прошенька? — дрожащим голосом спросила Федька, сердце колотилось безумно.
— Хер разбилось! — грубо сказал он. — У меня разобьётся, жди!
— Я свечу принесу.
— Куда! — бросил ненавидящий взгляд и снова едва удержался, чтобы не заехать по уху. — Полведра водки, ко-озёл!