Час новолуния
Шрифт:
А Федька вертелась возле Прохора, как бы это извлечь стрелу. Прохор, морщась и покусывая губы от боли, возразил:
— Потом, позже, некогда... пока перевяжешь... удирать пора. Рейтары татар не догонят — через час-два вернутся. Нас тут и духу не должно быть. Вон, низиной уйдём. — Здоровой рукой он показал в поле. Федька, хоть и глянула, никакой низины не разобрала. Она согласно кивала на каждое слово Прохора, но всё равно мешкала, не понимая, что теперь следует.
Следует подобрать, что валяется под ногами, накидать в телегу и гнать. Что это была за повозка, ни Прохор, ни Федька не знали, и не у кого было спрашивать.
Мальчика Федька отловила — он тосковал возле рывшихся в земле рейтаров, и, много не объясняя, потянула за собой. Пришлось ей и вожжи брать. Рана Прохора, видно, начинала гореть, он кривился и постанывал, когда телега подскакивала на колдобинах, но задерживаться не позволял, а на Федькин тревожный взгляд отвечал одно: «Гони!».
Беспрепятственно, никем не остановленные, они выкатились в поле, на простор, и только Федька замахнулась плетью, чтобы пустить лошадь вскачь, настиг их отчаянный крик:
— Стой!
Федя бежал, размахивая руками.
— Я жив! — торопился сообщить он. — Я с вами! Прикинулся мёртвым, а живой! Думали, собаки, что мёртвый, а живой! Да стойте же, черти! Погоди! — Запыхавшись, ухватился за грядку телеги, потное лицо раскраснелось. Никто не сказал ему ни слова, он взобрался на задок и тогда велел: — Поехали!
И потом болтал, не переставая, задыхался, заглатывал слова и давился ими, рассказывал, без конца повторяясь, как счастливо извернулся в этой катавасии, как расстался уж было с жизнью, с надеждой, с солнцем, с волей, со всем этим треклятым простором, и вот — жив! Жив, чёрт вас всех побери, слава богу, а не мёртв! Жив. И говорить об этом Федя не уставал.
А Прохор, Федька и Вешняк молчали. Одной рукой Федька правила, другой прижимала к себе мальчика и тискала, не зная, как бы прижать сильнее. Степной ветер гнал из глаз слёзы. А может быть, и не ветер. Она плакала, кусая губы, обнимала своего мальчика, страстно целовала всклокоченную, забитую землёй макушку — обнимала и целовала за двоих.
А Прохор то морщился и кусал губы, то посматривал ей в спину вопрошающим взглядом. И немного испуганным... и, пожалуй, жадным... и ещё каким-то... не поймёшь каким... Трудно было ему выразить, что думал и чувствовал, потому молчал. Только раз, когда оглянулась Федька, улыбнулся ей, превозмогая жгучую боль в плече, и сказал:
— Значит, поживём ещё.
Она вспыхнула, словно это было признание в любви.