Час новолуния
Шрифт:
— Кто здесь? Есть кто-нибудь? Есть здесь живой человек?
Она напрягала слух, настороженно озираясь... и услышала в ответ глухие, из-под земли рыдания.
Это уж слишком. Она вскочила, сжимая пистолет.
— Федя, Федя, это я! — простонала земля.
— Вешняк? — сказала Федька, всё ещё не веря слуху. — Ты живой? Да где ты? — сказала она, хотя и видела уже где.
Яростно дёргая, разобрала трухлявую дрянь, расчистила скважину, из тёмной глубины которой взывал к ней рыдающий голос.
Осталось только подыскать подходящую жердь, чтобы опустить её вглубь земли и убедиться окончательно, что это Вешняк. Мальчишка вылез замусоренный, взъерошенный, заплаканный; оглушённый падением, он не кинулся на шею, а безучастно позволял себя целовать.
Да только можно ли было устоять против Федьки, когда она улыбалась, просто улыбалась, следуя душевному движению? А если сияла она любовью и счастьем? Тут уж особая житейская закалка требовалась, чтобы устоять. А Вешняк, хоть и многому выучился у разбойников, искомой чёрствости не доспел, не было в нём той безмятежности духа, которая помогла бы ему уцелеть под нежными Федькиными поцелуями.
Он разрыдался, как маленький, позволяя себя ласкать.
Вперемежку с упрёками хлынули сладостные слёзы. Поглупевшая от счастья Федька не сразу поняла, к чему сейчас эти упрёки. А когда вспомнила, то засмеялась, а потом нахмурилась и заторопилась объяснять про брата Фёдора, о котором Вешняк ничего и слыхом не слыхивал. В горле её, мешая говорить, стояли слёзы. А говорить нужно было много, очень много нужно было друг другу объяснить и рассказать. Они перебивали друг друга и кричали, признавая во всём свою вину, оба они были виноваты в том, что разлучились, а от разлуки пошли все беды. И потому-то некому было жаловаться на свои несчастья, разве друг другу. И они это делали, получая прощение, прежде чем успевали его просить. Так они говорили и счастливы были наперебой.
Пока Федька не подступила к тому, что сегодня утром она видела мать Вешняка Антониду... и отца... И матери, и отца больше нет... здесь в городе... Они далеко. Так далеко, что Вешняк не скоро, очень не скоро их увидит.
Он глядел застывшими глазами, постигая то, чему не хотел верить.
— Но они живы? — сказал он наконец, когда Федька замолчала и молчала уж слишком долго.
— Я потом всё расскажу, — отвечала она.
Сейчас она не может (почему не может? — просто не может) объяснить всё, но потом, вечером, скорее всего, скажет. Мать поручила ей Вешняка и закляла заботиться о нём... как о брате. А сейчас матери нет, и это очень долгий разговор. Сядут они вечером рядышком, и она всё расскажет и про родителей, и про себя. Это большой будет разговор и очень важный, и Федька сейчас к нему не готова. Вечером она расскажет Вешняку такое, что, может быть, сильно его поразит. Много чего ей придётся ему рассказать.
— Хорошего? — спросил Вешняк.
Под требовательным взглядом мальчика Федька опять запнулась.
— И плохого тоже.
— Но это будет всё? — спросил он, помолчав. — Ты расскажешь тогда всё, чтобы ничего плохого не оставлять на потом.
— Да, это будет всё, — сказала она, покривив душой. Она знала и понимала то, что не мог принять разумом мальчик: хорошее и плохое нельзя остановить. Жизнь не кончается однажды вечером, когда можно сесть рядышком и поговорить обо всём... А потом внезапно — всё равно внезапно, как обухом по голове, — объявить, что родители умерли. Никакое горе и никакое счастье ещё не конец. Когда поутихнет горе, через много дней и недель, и потом ещё, потом будет хорошее. И не меньше будет плохого.
— Но... батя и мама... Как же батя, он же не встаёт? Их из тюрьмы выпустили? Они где?
— Они ушли. Их уже никак не найти. Нигде ты их не сыщешь. А мы с тобой уходим на Дон. Мама хотела, чтобы мы ушли. Она не хотела, чтобы мы здесь оставались, понимаешь? Она завещала, чтобы никто здесь не оставался. И сама не осталась.
— Она что, не могла... подождать?.. Не хотела меня с собой брать? А отец? — Глаза его наполнялись слезами.
— Так ведь никто же не знал, что ты найдёшься! — быстро возразила Федька. — Это такое счастье, что ты нашёлся! Никто не чаял видеть тебя в живых!
Мысль эта поразила Вешняка, и он забыл слёзы. Трудно было постичь, что кто-то представляет его себе мёртвым, что кто-то — мама! — поверила в его смерть. Было это так же неестественно и... и непостижимо, как сама смерть.
— Но я живой! — улыбнулся он вдруг недомыслию всех неверующих.
— Ты как мне будешь — брат или сын? — сказала Федька.
Вопрос не сильно озадачил Вешняка после всего, что он уже пережил. Конечно же, брат.
— Стало быть, братик. Так и говори. Так и знай: братик, — кивнула Федька.
— А... — снова запнулся он.
— Вечером расскажу, что знаю, — строго перебила Федька. — А больше меня не знает никто. И добавила: — Мама, когда уходила, велела, чтобы ты меня во всём слушался. Мамино слово свято.
Больше он не решался спрашивать, страшно было утратить даже то смутное, шаткое душевное равновесие, которое он обрёл возле Федьки. И он притворился, сам себе притворился, будто не догадывается о том, что желание избежать опасного разговора само по себе уже есть нечто неблагополучное. Если не сказать постыдное. Ладно! Пусть вечером. Он рад был поверить Федьке. Тем легче было поверить, что только что он разоблачил призрачную, легковесную убедительность обмана: вот же, все думали, что Вешняк умер, — а он, нате вам, выскочил. Жив. Обиделся он на Федьку — и обознался, потому что с готовностью признал худшее. А ведь настолько разные братья, что и спутать-то невозможно, если имеешь хоть каплю веры. Веры Вешняку не хватило, только веры. Теперь он испытывал раскаяние и верить хотел до пренебрежения собой и своим не шибко-то надёжным разумением.
Они поговорили ещё про то, что дом сгорел — дотла, и Федя там был на пожарище, ничего не осталось, и что уходят на Дон... Тут наконец Вешняк кстати вспомнил, что богат. Засуетился, распутал завязанные узлом рукава кафтана и, в самом деле, несказанно Федьку удивил. Но это было ещё не всё! За пазухой тяжело перекатывалось серебро и золото, которое, рыдая, он набрал среди трухи на дне колодца, когда исчезли голоса Бахмата и Федьки. Радостное изумление брата целительно радовало и Вешняка.
Они снова упрятали ценности в узел, а мелкие деньги переложили Федьке в кошель. И узел был так тяжёл, что Федька хотела нести, но Вешняк сказал: «Я сам!».
И следовало поторапливаться, пока Прохор Нечай с товарищами не ушёл. А добираться им было, Федьке и Вешняку, до казацкого стана кругом города. Сначала назад к Фроловской слободе, глянуть на родное пепелище, выбраться потом из города по краю болота и дальше полем, мимо горящего острога. Придётся дать крюку, хорошо, если за два часа доберутся.
Не ушёл бы Прохор, беспокоилась Федька, и тем же Федькиным беспокойством проникался Вешняк.
Глава пятьдесят седьмая