Час новолуния
Шрифт:
— Порча бывает от наговора, от сглаза, от кореньев, а бывает недуг посещением божиим, — пояснила Богданка Прохору, подразумевая, как видно, что последний случай можно и должно приложить к Федьке. Впрочем, знахарка была не настолько самоуверенна, чтобы выносить приговор по первому, поверхностному впечатлению. — А ты приляг, сердечный, приляг. Приляг, ладненький мой, поглядим, — сказала она Федьке, как будто обо всём остальном они уже условились.
— Давай, не мнись, не девка, — грубовато поддержал Прохор. — Богданка лекарка добрая. По нутру смотрит. Пощупает — тебя не убудет.
Горькое ожесточение замкнуло Федьке уста. Может, она и сама знала, что больна, а если не больна, то точно уж не совсем здорова, но забыла об этом напрочь — Федька озлилась. Душевная немочь вылетела из неё, как мимолётная дурь. Остались вместо того обида, горечь и непонятно радостное, подспудно торжествующее ожесточение. «Вот я сейчас тебе!» — думала она, имея в виду Прохора, направляя своё ожесточение на Богданку, а себя позабыв вовсе.
С этим Федька, не поднимая глаза, чтобы не выдать блеска, легла на лавку, натянула на ноги до пояса тулуп, а рубашку задрала и придержала под грудью, чтобы Богданка не залезла куда не следует. Тонкий стан Федьки, который хороший откормленный мужик имеет у себя за шею, удивил умников (как такое живёт?), Прохор с Богданкой переглянулись, но вслух ничего не сказали. Прохор подставил лекарке скамью и, склонившись рядом с её душистой щекой, приготовился наблюдать. На тощий Федькин живот опустилась жаркая рука.
— Всяк человек по-своему поворотлив. От земли тело, и тот человек, в ком земли больше, тот, милый ты мой, тёмен, не говорлив, — повествовала Богданка и снисходительно похлопывала Федьку по животу. — От моря кровь, и тот человек прохладен, в ком моря больше...
— На море прохладно, — согласился Прохор. Они почти соприкасались щеками.
— Слушай, старуха, — заговорила Федька, — у всех людей тело и у всех людей кровь. Щупай скорее или что ты там умеешь.
Богданка так и замерла, дрогнув рукою, в тот миг, как слуха её коснулось немилосердное «старуха».
— Рубашечку задери повыше, сердечный! — сладостно прошипела она, когда опомнилась.
— Хватит тебе! У меня нутро там.
Опять сдержавшись, Богданка выразительно глянула на Прохора, призывая его обратить внимание на огорчительную, но много что объясняющую выходку недужного. Прохор, опустив веки, успокоительно кивнул головой. Они хорошо спелись.
Федька стиснула зубы, желваки на челюстях напряглись, и если бы Богданка была повнимательнее, если бы меньше думала о Прохоре, а больше о больном, то, возможно бы, призадумалась прежде, чем продолжать старую песню.
Медленно, со сладострастной жесточью стала она погружать в Федькин живот сильные пальцы костоправа. А глаза в это время благочестиво заводила к потолку.
— Что? — не утерпел Прохор.
Богданка не ответила, а защемила и стала мять, так что Федька безмолвно вздрагивала, вздрагивала кожей и всем телом, но терпела, не позволяя себе стона. Только слёзы не могла она сдержать, слёзы выкатывались из-под ресниц и на висках стыли.
— Как? — обеспокоено спросил Прохор.
— От камня кость, — пропела Богданка, — тот человек скуп, ой скуп! И не милостив, нет. Кашу ведь и ту каждый раз не так сваришь — то перельёшь, то не дольёшь; так и человек, чего в нём больше, таков и есть: и нрав его таков, и свойство, и склонность. От огня жар — сердит. — Задвинув Федьке в пупок большой палец, она нажала так, будто вознамерилась воткнуть его прямо в хребет. Федька тискала зубы, тискала кулаки с зажатой в них рубахой и подёргивалась ногами. — От солнца очи — тот человек богатыроват и бесстрашен, — повествовала Богданка. — От ветра дыхание — легкоумен, от облаков мысль — похотлив. Сердит, легкоумен и похотлив. — Добравшись до чем-то особенно дорогих ей определений, Богданка на них задержалась и хоть не утверждала определённо, что именно эти качества исчерпывают природное естество больного, сама себе раздумчиво повторяла, терзая беззащитный Федькин живот: — Сердит, легкоумен, похотлив. Похотлив... и легкоумен... Больно? — стиснула и закрутила она красную уже до синевы кожу.
Но Федька только зубами скрипнула. Ожесточение её заставило наконец знахарку поумерить кураж: не свойственно человеку молчать, когда его мучают. Она ещё ущипнула, царапнула, загребла плоть и, несколько оробев, расслабила пясть.
— На молоко я наговариваю, молока, понятно, нет, — сказала Богданка с неожиданным раздражением.
— К соседям схожу, — встрепенулся Прохор.
Она доверительно придержала его за руку:
— И вот что, молодец, молока полгоршка, проса — добрую горсть. Хватит. Воды чан — натаскаешь.
Прохор согласно кивал, так что не было ни малейшей необходимости пожимать ему нежно руку, — он и так слушался. А Богданка его ещё и на пороге задержала, что-то припоминая, и тогда только снизошла: ладно уж, иди! Прохор взялся за дверь, но остался всё же посмотреть, когда знахарка, закатив глаза, снова принялась за истерзанный живот.
— Пойдёшь на службу в Яблоново с полком... быть тебе убиту. В Яблоново не ходи.
Федька молчала.
— Очередь на Яблоново в марте-месяце, — сказал Прохор с порога. — Он уж пропустил.
— В Яблоново не ходи, скажись больным, — повторяла Богданка особым проникновенным голосом — чувственным. Чувство её, впрочем, не относилось к Федьке и принадлежало единственно вещим Богданкиным речам самим по себе. — Быть тебе убитым от пули... а стрела не возьмёт... Татар не бойся, стерегись литвы... А начальство к тебе милостиво будет... если...
Тут ворожея что-то такое нащупала у Федьки внутри, что потребовало дополнительных усилий, — она и вторую руку пустила в ход. Мочи не было никакой — Федька застонала сквозь зубы.
— Будет к тебе начальство милостиво и приветливо, и будет тебе от начальства и судей счастье большое... большое... если... если жена у тебя будет поповна черноволосая. Полюбят тебя начальники.
Хлопнула дверь — Прохор пошёл наконец, но, кажется, напоследок сплюнул. Не по нраву ему пришлась черноволосая поповна.
Выждав, чтобы Прохор покинул избу бесповоротно, Федька сбросила с себя чужие руки и взвилась. Богданка отпрянула. Испуг её был сродни тому жуткому потрясению, которое испытывает человек, пустившийся шарить в трухлявом дупле, — и вдруг сильное тело гада!
Огромные в этот миг глаза Федьки сузились, волосы, как клубок змей, взъерошились, губы жёстко сложились. Свет, переламываясь на линии носа, заострил черты.
Расслабленной ладонью Богданка тронула лоб.
— Теперь я погадаю, — властно сказала Федька.
Заслышав живую речь, Богданка перевела дух и примирительно ответила:
— Да ты умеешь ли?
И опять Федька молчала, не сводя пристального, угнетающего взгляда, от которого хотелось заслониться.
— Отчего, значит, муж умер? — негромко сказала она наконец вместо ответа.