Час пик
Шрифт:
— Я хотел бы, чтобы вы ошибались, — грустно сказал он.
— Я бы тоже хотел. С сегодняшнего дня меня заменяет Обуховский. Лучшей замены вы не найдете. Он действительно очень стоящий человек.
— О Боженцкой можете не беспокоиться, — тихо сказал директор.
Видно, он решил стать исполнителем моей последней воли. Мы перешли к обсуждению дел, которые надо было уладить. Через час я поднялся и пожал ему руку. Он вышел за мной в коридор, оперся о балюстраду и стоял так, пока я не исчез в холле. Я мог бы крикнуть ему: «Ау, директор! До скорого свидания на „Повонзках!“ Я вижу в ваших глазах тоску о вечном отдыхе!» Но я не сказал ничего.
На улице у самого дома Эльжбеты я слегка покачнулся. Какой-то
Она открыла сразу же, должно быть, ждала меня у двери. Лицо ее засияло радостным удивлением. Наверно, она не рассчитывала на то, что вчерашний вечер будет иметь продолжение. На ней было довольно красивое платье, гладко причесанные волосы собраны в пучок, глаза оттеняла полоска туши у самых ресниц, а щеки розовели тонко наложенными румянами. Вероятно, на это у нее ушло все утро.
Итак, лечение шло согласно плану: передо мной стояла милая и не такая уж некрасивая женщина.
— Собирайте, пожалуйста, чемодан, — властно скомандовал я. — Мы едем за путевкой. Оттуда я отвезу вас на вокзал.
Она взглянула на меня, и в глазах ее появились слезы. Слабость, пришедшая на смену напряжению последних месяцев, сделала ее плаксивой. Впрочем, я тоже готов был расплакаться. Диккенс, графиня де Сегюр и прочие любители сантиментов, должно быть, радостно хохотали на том свете: если бы я не сдержался, мы с Эльжбетой разрыдались бы в эту минуту в объятиях друг друга и обливались бы слезами до тех пор, пока не утонули в них. Но я должен был играть роль надежной опоры. Впрочем, мода на чувствительность должна была вернуться лишь после 2000 года, в эпоху всеобщего благосостояния в Европе. А пока что глаза современных литературных героев были еще алчными, налитыми кровью и сухими.
Эльжбета вытащила из-под тахты потертый чемоданчик и стала укладывать в него весь свой жалкий скарб. Я уселся спиной к ней и начал вертеть в руках чертежную линейку покойного Янека. Он погиб глупо, торопясь после ночной смены к любимой жене, пал жертвой моторизации: пьяный ковбой на грузовике сшиб его, убив на месте.
Мы вышли на улицу. Дождик перестал моросить. Я взял Эльжбету под руку и повел ее энергичным шагом. Это стоило мне некоторого усилия из-за боли в животе, но я чувствовал на себе испытующий взгляд Эльжбеты, а расставаться со своей ролью не собирался. Впрочем, вскоре подвернулось свободное такси, и мы сели в него. Я беззаботно курил, посматривая на людные улицы. Мы ехали молча, сидя по обе стороны ее чемоданчика. События развивались слишком быстро для того, чтобы сознание Эльжбеты могло вместить их: она сидела в углу, ошеломленная, то улыбаясь, то поглядывая на меня с недоверием.
С путевкой все прошло гладко. Я представился начальнику отдела и прямо у него в кабинете заплатил кассиру нужную сумму, попросив их обоих сохранить это в тайне. Начальник отдела смотрел на меня, как на полоумного: он, как и каждый из нас, привык к тому, что филантропия осуществляется лишь за счет государства.
Но… не трудно быть сказочным принцем, когда в течение нескольких часов тратишь сумму, скопленную за многие годы.
Потом мы снова вышли на улицу, и я снова взял Эльжбету под руку и снова стал играть роль беззаботного, жизнерадостного кавалера. Она же все время ожидала, что вот сейчас я выдам себя чем-нибудь и рухнет вся эта потемкинская деревня. Я без труда прочел все ее несложные мысли. Наверняка она поставила на себе крест, придумала теорию о том, что ей суждены в жизни сплошные несчастья, начиная с тяжелого детства и кончая внезапной смертью Боженцкого, одиночеством, болезнью и потерей работы. Эта теория парализовала ее энергию, лишала ее веры в любое начинание и обрекала на покорность жестокой судьбе, на бездействие, скорбь и болезни. С другой стороны, душевное состояние непосредственно влияло на ее здоровье, как это обычно и бывает у женщин, и каждое очередное расстройство немедленно вызывало повышение температуры или приступ болезни. С каждым днем она становилась все более одинокой, потому что все ищут себе веселых друзей и избегают тех, кто вечно несчастен. Так постепенно Эльжбета все более и более скатывалась на обочину жизни. Мне казалось, что я попал к ней в самую последнюю минуту. Если за то короткое время, что мне осталось жить, я сумею вдохнуть в эту женщину достаточно силы, чтобы она смогла снова войти в русло жизни, мои нынешние страдания не будут казаться мне столь бессмысленными и жестокими, как до сих пор. Мы дошли до гостиницы «Гранд-отель». Я потащил свою спутницу в ресторан. В первый и последний раз я оплачу здесь счет из собственного кармана. Было еще пустовато, и я повел оробевшую Эльжбету в угол, где мы уселись за столиком, как двое влюбленных. Она не знала, какую еду выбрать, тогда я взял меню и заказал самые вкусные блюда.
— По рюмочке рябиновки нам тоже не помешает, — сказал я кельнеру в заключение. Эльжбета не протестовала. Кельнер, почувствовав мое желание «гульнуть», через мгновение вернулся, неся водку. Я поднял рюмку.
— За ваше здоровье, Эльжбета.
Она подняла рюмку и, не спуская с меня глаз, героически выпила ее до половины.
— Я за ваше здоровье не пью, в этом вы нисколько не нуждаетесь, но я желаю вам счастья, — сказала она, ставя рюмку.
— Я уже счастлив.
Она опустила глаза.
— Конечно, у вас есть все для счастья: положение, успех, жена, дочь…
— Увы, — вздохнул я. — Жена требует развода, дочь меня презирает, любовница изменяет мне, а мой пост может в любую минуту занять целая куча более достойных людей. Мое положение не из самых блестящих.
Эльжбета рассмеялась коротким нервным смешком. Но я понимал, что ей нужен не такой разговор, шутка моя не имела успеха, и я стал серьезным.
— А теперь скажу без шуток: я действительно один. — То есть как один? — Я остался один.
В моем тоне было столько искренней горечи, что она больше не расспрашивала. Это нас сближало: такого хорошего человека, как я, могла бросить только последняя сволочь. Я вытащил небольшой плотный пакетик.
— Почтовая бумага, — пояснил я. — Будете посылать мне из санатория отчеты. Сидя в теплых грязевых ваннах, вы сможете много размышлять и совершенствоваться духовно. Времени для этого будет предостаточно. Можно позавидовать!
— Вы бы там и недели не выдержали! — улыбнулась она и, пытаясь скрыть волнение, допила свою рюмку.
Настроение немного улучшилось, во всяком случае, оба мы удержались от слез, комок, подкативший было к горлу, растаял.
— Вы такой здоровый, такой цветущий! — добавила она. — Рядом с вами я сразу чувствую себя лучше!
— От вашего желания выздороветь теперь будет зависеть все ваше будущее, — поспешно прервал ее я. — Директор Тшос, мой начальник, фигура весьма влиятельная. У него есть для вас интересная ответственная работа, и он будет польщен, если вы навестите его после возвращения и согласитесь принять его предложение.
Она громко расхохоталась. Я впервые видел, чтобы Эльжбета хохотала так искренне, от души. Быть может, из-за тоскливого настроения я подсознательно приукрашивал действительность, но вдруг эта женщина показалась мне очень красивой. Серость внезапно исчезла с ее лица, будто с него сдули пепел. Зато я явственно ощущал, как ее чувствительное, незащищенное и потому похожее на мое тельце расцветает сейчас, согретое неожиданным теплом. Под напором этого тепла исчезала даже физическая слабость. К сожалению, я не имел права заходить в этой своей «согревательной» деятельности слишком далеко: диагноз профессора мог ведь оказаться и ошибочным!