Час шестый
Шрифт:
Но Гурю уже никто не слушал. Бабы шумно толклись около клюшинского двора. Кричали, махали руками. И хотя корова стояла на своих ногах, Новожил подал совет прирезать.
— Облавой надо идти в поскотину! — утверждал Жучок, а Савватей Климов все спрашивал Володю Зырина:
— Ружье-то с пулей у кого ноне? Не в канторе?
— Откуды мне знать, где ружье?
— Облаву, облаву надо!
— Ежели звирь крови попробовал, его уж из поскотины облавой-то и не выгонишь, — доказывал Киндя Судейкин. — Пустое дело!
— А чего он колхозных не трогает?
— Дойдет дело и до колхозных!
… Дедко Клюшин обмывал коровьи раны холодной водой.
VI
Петровский
Под святыми сидели жених с невестой. На Тонюшке в тон краснофлотской форме небесного цвета сатиновое платье, на плечи накинута зеленого цвета атласовка.
По обе стороны молодых сидела родня: Тонькина мать и два брата с одной золовкой, Вера Ивановна с Аксиньей, тетка жениха Марья Миронова и подруга Тони задушевная, Палашка, в своей кашемировке. Юбка и кофта Палашкины тоже были праздничные. «Холостяки», Серега с Алешкой, и были усажены в этом ряду, а на скамье за приставным столом разместилась родня из Залесной, Славушко со своей женой из Ольховицы. Шмыгала носом и кривая старуха Таня, без коей не обходилась ни одна свадьба. Там же сидел и гармонист Володя Зырин. Гармонь пока была спрятана на полати.
Пахло нафталином и городскими папиросами, на трех столах были нарезаны всякие пироги, поставлены ладки со студнем и жареным петухом, на каждом столе стояло по одной белоголовой «рыковке», пустые пока рюмки и стаканы. Но вот младший Тонюшкин брат Евстафий, нарочно сидевший с краю, принес из сеней ендову с пивом.
Старший брат разлил водку по рюмкам и по стаканам пиво. Хлопнул в ладони и сказал, не вставая с лавки:
— Гости хозяйские, не обессудьте! Чем богаты, тем и рады. Спасибо, что пришли, не побрезговали. Выпьем, чтобы семья у Василья Даниловича не рассохлась, как телега… — Хозяин свадьбы сделал заминку, хотел добавить «немазаная колхозная», да вовремя хватился и произнес в сестрину сторону:
— Антонина, а ты, матушка, береги своего Василья Даниловича, норови ему во всем! У его воно какая служба сурьезная. С Богом, живите дружно.
Тут все начали чокаться и поздравлять молодых. Мужчины, каждый на свой манер, выпили рюмки. Кто сразу пивом запил, кто потянулся за пирогом, кто ложкой зачерпнул бараньего холодца. Старухи и женщины лишь обмочили губы, кое-кто сморщился. Заговорили все сразу, как на вчерашнем собрании:
— А где Евграф-от, Евграф-от у нас куды девался?
Миронова за столом действительно не было. Марья только отмахивалась:
— Не говори лучше, с утра и не ел! Лобогрею было запряг, а она и руками не машет. В лес утянулся, больше некуды…
Кривая Таня, какая-то дальняя родственница Роговым, а не Паниным, мусолила беззубым ртом пшеничный мякиш:
— Поехал, девушка, поехал Евграф-от, на эдаких-то оводах…
Разговор перешел на клюшинскую ободранную корову, на медведя и пастуха Гурю.
Жених шепнул что-то невесте на ухо, и Тоня в ответ согласно кивнула. Тогда и решено было послать Алешку искать Евграфа. Парень проворно вылез из-за стола, за ним увязался Серега Рогов. Оба и рады. Вера Ивановна про себя улыбнулась: «Слава Богу, оба парня севодни сыты». И пожалела Самовариху, оставленную водиться с младшими Роговыми и Палашкиной сиротой.
В избе уже копился народ, чтобы поглядеть на свадьбу. Сережка с Алешкой побежали в четвертое поле.
Наливали уже по второй рюмке, и каждый говорил теперь с ближним соседом, кривая Таня прикидывала в уме, чего бы запеть. Но почти у всех вертелся в голове один вопрос: «Почему не приглашен Микуленок?» Как-никак, тоже родня Тонюшке — троюродный. А главное, предрик. После секретаря райкома главный начальник во всем районе. Наверное, и в Шибаниху приехал, чтобы на свадьбу попасть, а его и не зовут. Было понятно одно: не позван Микуленок из-за выблядка…
Кривая Таня шмыгала носом, шмыгала, да вдруг и запела «Елышк-березник». Звонко запела, не гляди, что старуха:
Ельник-березник, то ли не дрова,Тоня Василъюшку, то ли не жена.Бабы подхватили сразу, мужики не все, и то по очереди. Не успели допеть долгую свадебную эту песню, как Зырину подали в руки гармонь. Свадьба у краснофлотца началась.
Микулин в это время одиноко ходил по материнскому летнему жилью. Половицы под ним ничуть не скрипели, как скрипят они сплошь во всех районных учреждениях. Старики строили плотно. Но эта мысль не посетила предрика. Мать чувствовала, отчего сын расстраивается, и пробовала ругать Тонькину родню, а с ней и краснофлотца Василия Пачина, да и всех подряд шибановцев. Микулин турнул ее на улицу:
— Не стони! Шла бы лучше на воздух!
Старуха вскоре и впрямь ушла. Председатель райисполкома опять начал молча вышагивать взад-вперед по летней избе. Он ждал, что за ним вот-вот прибегут и позовут.
Никто не шел за Микулиным. К Игнахе, что ли, зайти? Не хватало еще предрику ходить в попов дом! Поповка по-прежнему отталкивала от себя по классово-чуждой и религиозной линии, хотя и жил в поповском доме Игнаха Сопронов. Люди говорят, совсем он свихнулся, колотит по ночам бабу как шубу… Братана Сельку отправил в Вологду. А ей, курве, так и надо. Хотя она и посылала на райисполком письмо, жаловалась на побои, Микулин ничуть не жалел Зойку. Переслал жалобу на милицию. Скачков получил эту жалобу, а сам вчера об этой бумаге ни гуту. Бережет для другого случая. И не зря! На самого-то Скачкова бумаг поступает не меньше…
Микулин ждал приглашения чуть не до десяти вечера. И когда зыринская или еще чья-то гармонь сказалась Шибанихе, ему стало окончательно ясно, что на свадьбу его не зовут сознательно. А почему?
Мысль о Палашкиной дочке даже не приходила в голову, словно он тут был совсем ни при чем. Он винил при этом одну Палашку. Он недоумевал и злился теперь на всю Шибаниху: «Вот она, классовая-то борьба, на практике!»
Вернулась с улицы мать и доложила, что у лошкаревского дома пляшут, а играет Володя Зырин. Тут уж совсем стало невмоготу. И с горя Микулин послал старуху куда-нибудь за бутылкой «рыковки»: