Час шестый
Шрифт:
Собрать «свинью» безошибочно умел один Савва Климов, его даже приглашали для этого в чужие деревни. Она состояла из многих частей и собиралась без всяких гвоздей по определенному порядку, чтобы, когда печь будет сбита, вынимать ее по частям в обратном порядке.
«А попробовали бы большевики без этой свиньи сбить для себя новую печь! Никакому бы Троцкому не удалось». Эту интересную мысль и обнародовал сейчас Савва Климов, но Киндя Судейкин старался ее опровергнуть:
— Ты, Климов, здря говоришь такие пустые слова.
— Почему? —
— А потому! Вот, к примеру, царь Петр умел делать все подряд. Лошадей ли ковать, баб ли пороть по жопам, вельможей ли. Так неужели Трочкому со свиньей не сладить? Выпил бы он стопочку, как на сварьбе у Васьки Пачина, и склал бы! Трочкому-то тут и делать нечего…
— Ты, Киняха, специалист по однем сварьбам. А в политике ты как осиновый пень. Идешь напролом, как моя старуха, — возразил Климов. — Да эту свинью не скластъ и самому Ленину, не то что Трочкому! Свинья никому не далась бы. Только мне да, может, еще товарищу Сталину.
Зырин пресек хвастунов:
— Вон Евграф-то обоим вам свинью подложил. Взял да и склал! Вас не дождешься.
Климов пошел проверять. Потрогал «свинью» на прочность и произнес:
— Тютелька в тютельку…
Евграф приказал Таисье с девками выкидывать из глины камни и бело-желтые известковые сгустки. Бабы дырявыми ведрами таскали в избу свежую глину, сваливали в деревянный опечек. Серега с Алешкой старались не уступать друг другу и взрослым. Евграф вручил мужикам двух «баб» — тяжелые дровяные чурки с прибитыми к ним деревянными ручками. Нечаев первым ударил своей «бабой».
Битье печи началось.
Евграф минут двадцать усердно бухал по глине тяжелой чуркой, а когда пот промочил на спине рубаху, передал чурку Судейкину.
— Нет, мне с такой бабой не справиться, — сказал Киндя. — Дай-ко, Зырин, твою, которая потоньше.
— Я свою бабу никому не даю! — отшутился Зырин. — Последнее дело, бабу отдать в чужие руки…
— Да ведь ты, Володя, пока и не женатой, — простодушно сказала Таисья Клюшина, и все засмеялись. Зырин с кряхтением начал шлепать по глине своей чуркой, и Киндя неохотно полез в опечек с тяжелой бабой.
К тому времени подошли Санко Куземкин и Миша Лыткин с лопатами. Но лопаты уже не требовались…
— Ты, Мишка, почему без нагана? — спросил Киндя Лыткина. — Без нагана в кампанию не берем.
— Берем, берем! — заступился Евграф за Лыткина и пошел показывать Санку, откуда носить глину.
— Ты где предрика-то спрятал? — спросил Киндя бедного Лыткина.
Лыткин не нашел, что ответить Судейкину.
— Спит, видно, предрик, — подначил Володя Зырин.
— Предрика не будем трогать, — подмигнул мужикам Иван Нечаев. — Мы с «бабами» и без предрика управимся. Он пусть как хочет.
Все вспомнили про «Витальку» и стихли. Палашка была не в духе, она слышала разговор. Она таскала глину большим дырявым ведром. Зырин считал, сколько принесено ведер, досчитал до девяноста, сбился и перестал считать.
— Ну, худой ты, Володя, счетовод, ежели не можешь глину считать, — сказал Иван Нечаев.
Зырин не обиделся, согласился.
Евграф попросил Палашку принести с реки бадью чистой воды и ковшик. Жара пропитала насквозь его залатанную рубаху. Опечек только забили глиной, разверстали место для печного пода. Нечаев и Зырин устанавливали большие опочные щиты вокруг «свиньи». Их прочно сколотили гвоздями, форма для печи была готова.
Солнышко в небе поднялось над Шибанихой, мужики были в поту, часто пили, а опока наполнилась только на одну треть. Бока «свиньи» медленно обтекались трамбованной глиняной массой.
К полудню печь была сбита всего лишь наполовину.
— Слава тебе, Господи, слава тебе! — приговаривала, радуясь и крестясь Марья, пришедшая звать обедать. — Вот опеть не оставили нас православные…
Что значит это «опеть», Марья не знала и сама, ведь печи как таковой еще не было. Или она припомнила прежние, доколхозные годы, или пришел ей на ум сундук с приданым.
— Мужики, а мы когда обедать-то будем? — спросила она.
— Рано, рано еще!
— Собьем печь, тогда и обедать…
— Нет, робятушки, без обеда не выдюжить!
— А вот Мишка скажет, когда обедать.
Белые ресницы Миши Лыткина то и дело по-телячьи моргали. Он притащил очередное ведро с глиной. Нечаев спросил:
— А помнишь, Анфимович, как лес-то возили для мельницы? Вот были помочи дак помочи, сам отец Николай кряжи рубил!
— Где-то он, сердешной, нонче? Наверно, и жива нет, — сказала Таисья.
— Знамо, нету Рыжка в живых, разве устоит ноне такой, — заметил Климов.
— Ты, Киндя, тогда по гвоздям топориком-то, по гвоздям тюкал. Изгадил, поди, топорик-то… — усмехнулся Евграф, переводя разговор.
— Да откуда я знал, что гвоздей набито? Знамо, изгадил. Долго точить пришлось.
— Не надо было стихи про Таню кривую выдумывать, — хохотнул Володя Зырин и напомнил: «Носопырь-то крикнул «ых», да собралась пара кривых».
— Баушка-то Таня севодни где? Опеть с Игнашкиным робенком сидит? — спросила Таисья Клюшина.
— Ушла по миру, — сказал Жучок своим сиротским голосом.
— Да какое ушла, ежели «Ельник-березник» на сварьбе пела.
— Робята, вы чего думаете-то? — появилась в избушке Самовариха. — Ведь суп-от в пече скиснет!
— Не скиснет, еще и печь не сбита, — подшутил Киндя, но предложил сходить пообедать. Работники отправились к Самоварихе, водой из колодца вымыли руки.
За столом всем не хватило места, решили поесть в два приема, сначала мужики, затем женский пол. Евграф достал из шкапа бутылку, Марья с Палашкой подали большое блюдо похлебки, решето нарезанного ржаного хлеба.