Час шестый
Шрифт:
И Данило легонько напевает «Шумел, горел». Лошаденка вострит ухо на Данилову «самодеятельность художества».
Шумел, горел пожар московский,Дым расстилался по реке,А на стенах вдали кремлевскихСтоял он в сером сертуке.Зачем я шел к тебе, Россия…Данило Пачин проезжал как раз мимо Френкеля, недвижно стоявшего над «кучей-малой», шевелившейся в котловане. Опираясь на трость, начальник строительства глядел на человеческий муравейник внизу. Он стоял и думал о чем-то. Он
Нет, не с поникшею головой стоял над котлованом Нафталий Аронович Френкель! Отнюдь нет…
Он мог стоять так полчаса, сорок минут, а то и час. Стоять не двигаясь, опершись на трость и рассматривая эту жалкую массу неграмотных дикарей, которых необходимо либо привести в цивилизованный европейский вид, либо вообще сократить, точнее, уничтожить. Он глядел на них и думал о их будущем. На Соловках он был таким же как они, теперь тысячи, миллионы этих жалких существ послушны ему, Нафталию Ароновичу Френкелю. Они сделают то, что он прикажет. Одно движение трости может изменить вид этого вонючего, мокрого, облепленного иольдиевой глиной мужицкого муравейника. Когда же, наконец, уймется этот дождь? Планы строительства опять затрещали по швам. Число отказников опять выросло, а нормы выполняют одни кулаки… На каэрах и урках далеко не уедешь. Москва же научилась штурмовать Медвежью гору лишь с помощью телеграфа…
Что там опять за пробка? Почему образовался тромб? Тачки перестали двигаться не только вверх, но и вниз. Подводы с грабарками движутся, а тачки стоят. Где Вяземский?
Нафталию Френкелю достаточно было лишь тихо назвать эту фамилию. По муравейнику, по невидимым нервам стройки беззвучно прошло его требование: инженеру Вяземскому срочно к начальнику строительства.
Промокло даже кожаное пальто и промокает фуражка с кровавым пятном звездочки, стала мягкой, как блин. На тонких усах капли дождя, на тонких губах то ли добрая улыбка, то ли ненависть и презрение к миру. В остром бритвенном взгляде ядовитый волевой сгусток, до костей пронизывающий собеседника, как в декабре пронизывают Медвежью гору ветры с Ледовитого океана.
Френкель говорит негромко и тростью показывает на больное место в котловане:
— Что там у вас?
— То же, что и у вас, товарищ начальник строительства… — грубит нервный Вяземский. — Диабаз почему-то имеет свойство катиться обратно вниз и давить рабочих… В гору ехать не хочет. Череп раздавило в лепешку…
Тонкие усики разъехались в стороны, тонкие губы сжались еще презрительней, стали еще тоньше. Пронизывающий холодом взгляд переведен с Ореста Валерьяновича на котлован, где шевелится человеческий материал, похожий на карельскую иольдиеву глину, живую глину.
— Поберегите свой юмор для клубной работы! А пока немедленно изменить угол наклона. Вы уже поняли, Орест Валерьянович?
— Понял!
— Так чего же стоите?
— У меня заявление, товарищ начальник строительства.
— Устное или письменное?
— Письменное!
— Отдайте его Раппопорту. Он изучит его как собственную кардиограмму.
— Я прошу перевести меня на прежний участок, Нафталий Аронович! — переходя на имя-отчество, не уступает Вяземский. Он даже не смущается присутствием Лузина и прочих сопровождающих.
Френкель щурится еще презрительнее и наконец сдвигается с места, откуда он сорок минут рассматривал котлован. Левой рукой он опирается на трость, правой берет Вяземского за локоть. Отводит инженера метров на пять в сторону и тихо произносит:
— Если летний план будет сделан вами именно на этом участке, Орест Валерьянович, я постараюсь сделать вам льготу. С вас снимут судимость. Постарайтесь ликвидировать тромб.
Инженер Вяземский, потомок древнего дворянского рода, дружившего когда-то с царями и самим Александром Пушкиным, слегка ошарашен. Но это состояние у него быстро проходит. Он думает, какой тромб имеет в виду Френкель: или сегодняшний или июльский. Тромбы образуются все лето. В любом случае надо быстро убрать погибшего, затем убрать деревянные настилы и срыть грунт, чтобы понизить угол наклона.
— Что там произошло в бараке? — на ходу спрашивает Вяземский Лузина.
Степан Иванович рассказывал, пока спускались в котлован:
— Блатные играли в карты всю ночь. Под утро они подрались… Валаамский попик в прямом смысле поставил голову на плаху, но Буня рубить струсил… Авторитет Буни среди отказников сразу исчез, вам, Орест Валерьянович, надо срочно сменить старнадза в этом бараке…
— Знаю… Берите полуторку и поезжайте за колесами вновь. Плавка, наверное, вот-вот…
Лузин лучше Вяземского знал, когда на мехбазе будет плавка и когда остынет литье, если плавка будет. Если она и будет, то не ранее пяти-шести часов, то есть после полудня.
Неожиданно оказался свободным чуть ли не весь день, и Лузин укрылся от непогоды в дощатой кибитке астраханского бухгалтера, куда Хрусталев зачем-то отправил его с того берега. Лузин не стал узнавать, зачем главный инженер Хрусталев отправил чертежника на этот берег из теплого, сверкающего электричеством управления строительством. Или это Коган распорядился? Бухгалтер, как и теперешний, «перекованный» Лузин, считал, что пофилонить никогда не мешает. Он бездействовал в своем кабинете. Он болтал с каким-то незнакомым для Степана Ивановича каэром. Говорил больше незнакомец:
— Неужели выдумаете, что Матвей Берман искренне верит в существование вредителей?
— Конечно, Берман верит.
— Верит, что какой-то там бактериолог заслал в колхоз чумные бактерии?
— Именно чумные…
— И что Рамзин был шпион?
— А вот спросите у Степана Ивановича, — кивнул бухгалтер на пришедшего Лузина. — Он вам лучше скажет. Разъяснит насчет Рамзина.
Бухгалтер продолжал:
— Познакомтесь, Степан Иванович, этот контрреволюционер и шпион подбрасывал болты и гайки в смазку каких-то соцмеханизмов. В тракторы, что ли? В «Джон-Дир»? Какие были соцмеханизмы? — Астраханец хихикнул. Степан Иванович не переносил такое хихиканье и с натугой познакомился с новым каэром. Было не только опасно, но и неприятно слушать двух этих мерзавцев. Лузин по-прежнему считал себя членом партии. Он притих в углу, решив подремать после бессонной ночи. Сквозь дремоту он слышал разговор двух контриков. Они ничуть не стеснялись говорить то, что думают.
Астраханец вещал своим скрипучим голосом:
— После приезда на канал Сольца домушников и проституток стали называть «товарищами». Так ведь чекисты и домушники и есть меж собой товарищи, чего было Сольцу много мудрить?
— Как назвать подобные метаморфозы? — сказал незнакомец. — Это не столь уж и важно. Да, сперва заключенный, то есть социально опасный, затем каналоармеец. Почти как вохровский красноармеец. Нынче уже товарищ. Ничего нового после Сольца…
Собеседник бухгалтера глухо засмеялся и закашлял, продолжая: