Час урагана
Шрифт:
— Да, — вспомнил он, когда я встал и на нетвердых ногах направился к двери, — скажите, Петр Романович, вы ведь хорошо знали Парицкого… Кому сообщить о его смерти? Я знаю, что у него была жена, верно?
— Лена, — кивнул я. — Она в Питере живет. Если хотите, я ей позвоню…
— Да-да, — с готовностью согласился Веденеев, — позвоните. Скажите, что тело отвезли в Репино, пусть она обратится в тамошнее отделение милиции, вот телефон, спросит майора Кандыбу, он ей объяснит, что дальше делать.
Я взял листок, положил в карман куртки и вышел из полумрака комнаты в полумрак наступившего вечера. Звонить Лене мне не хотелось. Что я ей скажу? Но еще меньше мне хотелось,
Но почему, черт побери, Олег поперся, как выразился участковый, по льду нашего пруда на противоположный берег?
Познакомились мы летом, я уже не помню точную дату, хотя Олег Николаевич сказал бы, что запомнить ее очень легко, потому что если что-то очень известное умножить на что-то, известное еще больше, то как раз это число и получится, какие проблемы? У Парицкого с запоминанием чисел проблем не было никогда, но ведь это профессиональное: так библиотекарь помнит по фамилиям всех читателей (точно знаю, Софа моя почти полвека работала в научной библиотеке обсерватории), а актер — текст длинной и не интересной пьесы. Олег Николаевич был по профессии математиком, диссертацию защищал по теории чисел, название я здесь приводить не стану, хотя — в отличие от даты нашего знакомства — прекрасно помню.
И помню, что день, когда мы познакомились, был очень теплым и солнечным, я только что переселился в купленный довольно дешево домик, сын помог с перевозкой вещей и сразу уехал в Пулково — не в обсерваторию, конечно, а в аэропорт, но дорога шла мимо моей бывшей работы, и я хотел проводить Вадика, чтобы по пути туда и обратно еще раз бросить взгляд на знакомые с юности купола и вспомнить… «Нет, — сказал сын, — зачем тебе лишний раз расстраиваться?» Тоже верно.
Вадик уехал, а я побродил по обеим пока еще не обжитым комнатам, стало мне тоскливо, и я пошел в лес, благо до ближайших деревьев было ходу минут десять, если не торопиться, а идти и думать о вечном.
Я и думал о вечном, когда увидел сидевшего на пне молодого мужчину — лет тридцати или чуть больше — с узким лицом и широко расставленными глазами, густыми бровями и распадавшейся на три потока каштановой шевелюрой. Рост я сразу определить не смог — это потом, когда Парицкий встал, представившись, я увидел, как он высок: больше метра восьмидесяти точно, на голову выше меня.
— Вы сегодня переселились? — спросил он. — Астрофизик, да? Знаете, это замечательно. А то ведь…
Он как-то неопределенно махнул рукой, а я, впустив, наконец, в сознание названное им имя, воскликнул:
— Постойте! Вы тот самый Парицкий?
Мне сразу стало неловко, и я хотел принести свои извинения, ну, сорвалось с языка, не всем приятно, когда о них говорят «тот самый», хотя некоторые готовы отдать за это очень многое, включая совесть, достаточно хотя бы пару вечеров посидеть у ящика и посмотреть новости.
Парицкий действительно поморщился, будто проглотил ломтик лимона, и сказал:
— Тот самый. Если вы имеете в виду…
— Нет-нет, — поспешил откреститься я от всего, что могло приписать мне воображение нового знакомого. — Ничего я в виду не имел. Вы математик?
— Математик, — кивнул он и добавил: — Тот самый. И если нам повезло оказаться рядом в этом поселке, мне так повезло точно, то не объясните ли, Петр Романович, почему в космологии принято говорить о темной энергии, когда это, насколько я понимаю, всего лишь возрождение известной эйнштейновской космологической постоянной?
— Ну как же! — воскликнул я, обрадовавшись, что могу поговорить с умным человеком на профессиональные темы. — Есть разница — и не только терминологическая.
Дальнейший разговор опускаю, поскольку содержание его имело бы смысл изложить на страницах академического журнала, но не здесь, где место лишь впечатлениям, ощущениям, представлениям — в общем, тому, что связано с нашей эмоциональной деятельностью, а не с рационалистическим описанием мироздания, каким бы интересным оно ни было с профессиональной точки зрения.
Вечером мы сидели в гостиной у Парицкого, пили чай с вафлями и спорили о кризисе современного образования. Домой я ушел засветло, но совершенно не представляю, сколько на самом деле было времени — стояли белые ночи, и на дворе могла быть и полночь, и пресловутый Час Быка, а может, наоборот, было еще рано, и меня просто сморили усталость и неожиданное умственное напряжение этого тяжелого дня?
Так мы познакомились и потом — до наступления холодов — ходили друг другу в гости едва ли не каждый вечер, а порой и в дневные часы, если у него или у меня возникала неожиданная идея, которую следовало срочно обсудить. У Парицкого не было ни обычного телефона, ни мобильного, так что визиты наши всегда происходили неожиданно, но никогда не были обременительными.
— Не могло этого быть, — уверенно сказала Лена, когда я сообщил ей о том, как погиб ее бывший муж.
Я долго готовился к этому звонку, не выношу женских слез, и по всем человеческим законам жена, пусть и бывшая, должна была охнуть, услышав о том, что случилось, потом воскликнуть «Нет!», а после этого заплакать в трубку или долго молчать, переживая и не находя слов.
— Быть такого не могло! — повторила Лена. — Вы сами, Петр Романович, можете поверить в то, что Олег поперся по тонкому льду на какой-то там противоположный берег?
Вот и она сказала «поперся», будто нет в русском языке других слов для обозначения этого действия.
— Но ведь… — сказал я и замолчал, потому что мне, наконец, послышались в трубке звуки, напоминавшие ожидаемый плач. Но это, скорее всего, были помехи на линии, потому что Лена правильно закончила начатую мной фразу, сказав совершенно трезвым, хотя и немного взволнованным голосом:
— Но ведь он пошел, да? Вот я и спрашиваю вас, Петр Романович: почему? Что заставило Олега сделать это? Что-то совершенно экстраординарное, вы понимаете?
Ах, какая разница… Может, он что-то увидел? Услышал? Показалось что-то? Кто сейчас на это ответит, да и смысл-то какой в поисках ответа? Олег Николаевич погиб так, как погиб, и этот наблюдательный факт невозможно изменить любыми предположениями.
По-разному люди реагируют на трагическое известие. Когда умерла Софа… Нет, не буду я это вспоминать, не буду, не хочу, не стану…
— Где, вы сказали, сейчас Олег? В Репино? Спасибо, что позвонили, Петр Романович, спокойной ночи.
Можно было подумать, услышав эти слова, что Парицкий напился, буянил, попал в милицию и сейчас спал там на узкой деревянной скамье, а дежурный мент составлял в это время протокол. Странный человек — Лена, всегда казалась мне странной, но я и знал-то ее больше по рассказам самого Олега Николаевича, потому что, когда мы с ним познакомились, он уже давно был в разводе. Лену я видел дважды, когда она приезжала к бывшему мужу, чтобы то ли забрать у него какие-то вещи, то ли, наоборот, привозила какие-то бумаги — о цели ее приезда Олег мне не докладывал, а я, понятно, не спрашивал, не имею привычки лезть в чужую личную жизнь. Впрочем, и в свою тоже не пускаю.