Час урагана
Шрифт:
— Потому, — сказал Дайсон, — что у меня есть ты.
— Ты сошел с ума… Самый большой проступок для полицейского — влюбиться в женщину, обвиняемую в убийствах. Сразу в трех.
— Прекрати, — потребовал он.
Она прекратила, и еще несколько минут тишина в гостиной нарушалась только дыханием двух людей, ставших свободными. А может, им лишь казалось, что для них наступила свобода? Не та, что какой-то классик, имя которого Дайсон забыл, называл осознанной необходимостью, а та, что всплывает, как неосознанное поначалу желание, а потом расправляет крылья и взлетает над суетностью, и парит бесконтрольно, и нет в мире такого, чего нельзя было бы
Дайсон проснулся, когда за окном завыла сирена полицейской машины. Он подумал, что приехали за ним, мысль была мимолетной и утонула в подсознании прежде, чем звук удалился в ночь и растаял, как сахар в горячем, душном и пахучем летнем чае.
Он приподнялся на локте. Элис спала, лицо ее было спокойно, Дайсону показалось, что она улыбается во сне, но ей наверняка ничего не снилось. Никому теперь ничего и никогда сниться не будет. Ему, во всяком случае, сон не явился: закрыв глаза, он погрузился в черноту, а потом проснулся, разбуженный сиреной.
Мир без снов.
Не будет Эйнштейнов. Господи, какая потеря! Может, и Диккенсов с Шекспирами не будет тоже? И ладно, лично он не любил ни того, ни другого, и жил нормально. Можно обойтись Стаутом и Кингом, а если и у них фантазия иссякнет, то ведь и это можно пережить. Ради того, чтобы быть свободным, можно пережить все.
Теперь, если Элис права — точнее, если прав был ее бывший дружок Сол Туберт, — человечество начнет, наконец, жить правильно. Своей человеческой жизнью.
Дайсон опустил ноги на холодный пол, хотелось пить, и, завернувшись в простыню, он прошел на кухню и достал из холодильника пиво. Захотелось курить, и, прежде, чем откупорить банку, Дайсон выкурил сигарету, а окурок бросил на пол.
Какая-то мысль влилась в него вместе с ледяным напитком. Что-то о человеческой натуре — и о том, что не надо бы завтра отпускать Алекса, а наоборот, хорошенько его вытрясти, и он, конечно, скажет, что вытворял с сознанием спавшей реципиентки. И старшая сестра Флоберстон тоже хорошая штучка, она и Волковым играла как хотела, и с этим тюфяком Фредом расправилась, когда решила, что ей не нужны свидетели. А смерть Брюса… Элис все еще была не в себе, разве она отвечала за свои поступки?
Дело это, если довести до конца, могло бы стать вершиной его карьеры. Все ясно, мозаика собрана, и убийца должен ответить по закону. Так он поступал всегда, но тогда он был не свободен.
Теперь его освободили?
Кто?
Тот, что приходил к нему по ночам, присасывался к его мыслям и учил, и учился сам, а потом ушел, потому что был опознан?
А может, его освободила Элис, рассказав историю, которой он поверил, потому что был к тому готов — он поверил бы и в сказку о волшебной принцессе, лишь бы ее рассказала эта женщина, которую он полюбил с первого взгляда: она спала, опутанная множеством проводов, на полу лежало тело убитого ею любовника, Дайсон увидел ее тогда впервые в жизни и полюбил, и все, что он делал потом — и выводы, к которым пришел, — было следствием этого вспыхнувшего, как лесной пожар, чувства.
Не потому ли он так легко принял за чистую монету и россказни доктора Волкова, и все, что говорила о симбиозе Элис?
Но ведь она говорила правду. И доктор Волков не лгал тоже.
И свобода, которую он действительно ощущал в себе, разве не доказательство?
Дайсон выбросил банку в мусоропровод и достал вторую.
Интересно, — подумал он, — когда настанет хаос, утратит ли свободное человечество секрет производства хорошего
Он допил и выбросил вторую банку.
Медведи, — подумал он. Господи, ну и фантазия у Элис и Алекса, и у ее бывшего, которого она…
— Ред, — позвал из спальни тихий голос, будто из сна, который ему всегда хотелось увидеть: женщина зовет его, и он идет к ней, переступая через тела, горы, моря, через себя переступая тоже, идет, идет…
— Иду, — сказал Дайсон. — Тебе что-то приснилось, дорогая?
Он задал вопрос без всякого подвоха, но сразу почувствовал напряжение в голосе Элис.
— Ничего, — сказала она. — Что мне могло присниться?
Дайсон вернулся в спальню и лег, положив ладонь на грудь женщины, а другую — на ее бедро, Элис тихо вздохнула, поцеловала его и спросила:
— А тебе? Неужели тебе что-то снилось?
— Нет, — признался он.
И заснул.
Когда Дайсон погружался в черноту, мелькнула мысль о том, что это — навсегда. Зачем Элис свидетель или, тем более, обвинитель? А зачем свидетель этому… симбиозавру? Дилемма. Как разрешить ее? Проснуться без сновидений. Но проснуться. Хорошо бы все-таки проснуться.
И стать свободным.
ПРОСТЫЕ ЧИСЛА
Я не жду от жизни ничего хорошего. Не жду c тех пор, как умерла Софа, меня отправили на заслуженный отдых, а Вадик с семьей уехал в Штаты и поступил работать в престижную, по его словам, компьютерную фирму, где (опять же, по его словам) ценят «русские» мозги, подразумевая под этим мозги скорее советские, старой закваски. Сейчас, конечно, наши тоже кое-чего стоят, но разве сравнить нынешнее образование с тем, когда…
Ну вот. Как только начинаю о чем-то думать, мысль сразу сворачивает на проторенную колею — что это, если не свидетельство старости? С другой стороны, ведь действительно. Не скажу ничего о математике или, скажем, о биологии с химией, но в моей родной астрофизике разве не в семидесятых годах прошлого уже века сложилось поколение, с которым до сих пор считаются на Западе и на работы которого и сейчас можно найти ссылки в самых престижных журналах? Какие имена! Рашид Сюняев, Витя Шварцман, Коля Шакура, а чуть позже Коля Бочкарев, Володя Липунов, Толя Черепащук… Конечно, я понимаю, что никому, кроме профессионалов, эти имена не скажут ничего, но тем, кто хоть что-то понимает в астрофизике…
И опять я не о том. Об астрофизике я не собираюсь говорить ни слова — из науки я ушел… нет, если по-честному, то ушли меня, и, что совсем было не по-человечески, произошло это ровно на седьмой день после смерти Софы. Ко мне пришли коллеги, все такие же… ну, или почти такие же, как я — возраст пенсионный, но кто по своей воле оставит работу, которой посвятил жизнь? — и мы сидели, поминали Софу, говорили о том, какой она была отзывчивой, домовитой и умной. О ее уме вспоминал в тот вечер каждый, даже Анатолий Гаврилович, который Софу терпеть не мог, потому что она всегда говорила ему в лицо ту правду, которую никто, кроме нее, ему не сказал бы. И уже когда собирались расходиться, Анатолий этот Гаврилович поднялся и сообщил, будто не приговор зачитал, а великую радость поведал: мол, дирекция вас очень просит, Петр Романович, учитывая ваш возраст и то, что в последнее время в обсерватории стало плохо со ставками… В общем, пенсия у вас будет хорошая. «Маленькая, но хорошая», — пробормотал я в ответ, вспомнив персонаж рязановского фильма…