Чаща
Шрифт:
– Ну так платите две монеты, и все дела. С лошадьми вы, может, и переплыли бы, но для повозки река здесь глубокая, а пустить ее вплавь – придется рубить деревья и привязывать их с боков. Времени и сил уйдет немало, и вы вряд ли захотите возиться. К тому же, готов поспорить, у вас нет топора, а одалживать свой я не намерен. Так что у вас два пути – отправляться за пять миль к броду или поворачивать назад.
Паромщик протянул руку.
Дед нахлобучил шляпу так, что растрепанные седые космы полностью скрылись из виду.
– Что же, вынужден подчиниться, но предупреждаю, Господь не жалует воров.
– Никакого воровства, честная плата. Просто больше, чем вы думали отдать, а Богу сейчас не нужно на тот берег. А вам нужно. Ну как, договорились?
Дед запустил руку в карман, точно в темную шахту
Он забрался на повозку и какое-то время сидел неподвижно, уставившись в небо.
– Мы могли бы проехать пять миль, да только близится гроза, так что пусть забирает свою непомерную плату и Господь ему судья.
– Да, сэр, – сказал я.
– Думаю, он и сжег мост, чтобы устроить тут переправу, – сказал дед, покосившись на паромщика. – По виду он как раз такой, верно? Совсем не богобоязненный человек.
– Не знаю, сэр, – ответил я. – Вам виднее.
– Разумеется, но мы должны переправиться. Как зайдем на паром, держись от него подальше. Сдается, голова у него полна вшей.
Дед понукнул мулов, и повозка двинулась к парому. Тем временем, пока он сидел и сокрушался, подъехал верхом на гнедой крупный мужчина и тоже направился к парому. Мы услышали, как он обсуждает плату с паромщиком, но они договорились куда быстрее. Мы уже спустились к воде, когда я заметил, что через поле, по дороге, окруженной деревьями, едут два всадника. Тучи нависали над ними, как грязный мох. Как видно, вместе с нашей повозкой, людьми и лошадьми на пароме будет тесновато.
Дедовых мулов привязали к перилам на носу парома, а под колеса повозки подложили клинья, чтобы не откатилась. Мой старый ездовой мул, Бесси, была привязана позади повозки, а мы с Лулой стояли рядом, но не слишком близко. Была у Бесси скверная привычка лягаться, точно корова, если заметит, что вы слишком близко к ее заду, и тогда она старалась отвесить хорошего пенделя. Даже не знаю, что за мысли были у нее насчет наших возможных намерений, но должен заметить, что мы были первыми ее хозяевами.
Громила спешился, отвел свою гнедую на нос и привязал ее рядом с нашими мулами. Потом подошел к нам, оглядел Лулу и сказал:
– Ну разве не красотка?
Раньше я не упоминал, как на самом деле выглядела Лула, так что, пожалуй, теперь самое время. Она была высокой, худой, с рыжими волосами, струящимися из-под голубой дорожной шляпы с пришитым сбоку желтым искусственным цветком. На шее у нее была цепочка с маленькой серебряной звездочкой. Я купил ей эту безделушку в городском магазине. Там были разные – серебряные цветки и сердечки, которые, не сомневаюсь, тоже ей понравились бы, но как-то за год до этого она отвела меня за дом и указала в ночное небо, сказав: «Видишь эту звездочку, Джек? Теперь она моя». Смысла для меня в этом было не больше, чем в деревенской польке, но я запомнил ее слова и, оказавшись как-то в городе с денежками в кармане, сделал ей подарок. Эту цепочку она никогда не снимала. Я гордился своим подарком, и мне нравилось смотреть, как свет подмигивает на серебре. Одета Лула была в легкое синее платье с желтым кантом, в тон цветку на шляпе, и высокие лаковые сапожки, блестящие, как колесная смазка. Все эти вещи дед забрал из дома заранее, чтобы зараза их не коснулась. В таком наряде она казалась одновременно и молодой женщиной, и ребенком. И действительно, красотка, но меня встревожило, как тот человек это произнес. Может, дело было в его улыбке или сальных глазах, шаривших по ее фигуре, вроде и не придерешься, но что-то подсказывало не упускать его из виду.
Лула только сказала:
– Спасибо. – И вежливо поклонилась.
– Да и мулы тоже неплохие, – добавил мужчина, отчего прежнее замечание показалось мне еще более мерзким.
Дед, похоже, ничего из сказанного не слышал, продолжая препираться с паромщиком в расчете вернуть часть своих денег.
Потерпев неудачу, дед сказал:
– Ну так чего мы ждем?
– Вон тех двух верховых, – ответил паромщик.
– Как насчет переправиться, а потом вернуться за ними?
– Пустое дело, – сказал паромщик, поскреб голову и осмотрел свой ноготь в надежде на удачный улов.
– Мы заплатили свои две монеты, – сказал дед. – И должны переправиться. А те двое перегрузят этот плот.
– Они мои друзья, так что подождем, – сказал громила.
– Нам незачем ждать, – сказал дед.
– Пусть так, но придется.
– Лучше подождем, – сказал паромщик. – Лучше подождем.
Теперь мне пора кое-что объяснить. Дед был крупным мужчиной. Даже разменяв седьмой десяток, он был все еще крепким, с большой копной седых волос, что некогда были рыжими и походили теперь на львиную гриву. Густая борода цвета грязного хлопка только добавляла ему сходства со львом, даже когда он носил шляпу. Лицо его всегда было багровым, точно он в любой момент готов закипеть. Ирландская кожа, говаривал он. Крепко сбитый, широкоплечий, все свою жизнь он пахал, как вол. Наконец, его окружала аура особой уверенности, сродни «известно, что ты за фрукт», что объяснялось не только его сложением и жизненным опытом, но и безграничной верой в то, что Бог на его стороне, а до прочих ему дела нет. Как по мне, повлияли привычки проповедника и ощущение приобретенного особого знания – навроде того, что, попав на небо, он на пару с Богом будет распевать псалмы и с улыбками обмениваться шутками, конечно, избегая тем о женщинах или отхожих местах.
И при всех своих габаритах и напоре, стоило деду поближе разглядеть того громилу на гнедой, он притих, как мышка, осторожно ползущая по мягкому одеялу. Как и я, он увидел нечто, что ему совсем не понравилось. Дед мог молчать часами, но, когда хотел настоять на своем или дело касалось денег, бывал очень разговорчивым и оживленным, как случилось совсем недавно. Но при виде того парня весь гонор сошел с него, сменившись каменным молчанием. Понять его было не сложно. Мужчина был таким же крупным, по крайней мере вполовину моложе и с лицом, точно высеченным из камня молотком разъяренной цирковой обезьяны. Он был покрыт шрамами, нос перебит, а одно веко закрывало глаз почти наполовину, будто он все время прищуривался. И я готов был поспорить, что когда-то ему пытались перерезать горло – длинный зазубренный рубец тянулся от уха до уха. Когда он говорил, казалось, он пытается прочистить горло, набив полный рот канцелярскими кнопками. На голове у него был сильно поношенный фетровый котелок с кокетливым белым пером. Дорогой с виду черный костюм был совсем новым, но точно с чужого плеча. Чтобы толком застегнуться, ему пришлось бы выпустить фунтов десять воздуха, а потом привязать с каждой стороны по упряжке мулов.
Дед откашлялся, тем самым позволив, насколько возможно, продемонстрировать несогласие, оперся руками на повозку и уставился на реку, точно ожидая идущего к нему по воде Иисуса. Воздух сгустился, как бывает перед грозой, а небо сделалось черным, как сон пьянчуги. Обращаясь к деду, человек в котелке сказал:
– Ты из таких, что привыкли стоять на своем, а?
Дед развернулся и встретил его взгляд. Тут бы самое время пойти на попятный, да гордость Паркеров так просто не унять.
– Я человек, который думает, что каждому следует выполнять свое дело, даже когда хоронишь ближних, а как раз сегодня я похоронил сына вместе с невесткой.
– И решил по такому случаю прикинуться убогим в расчете на мое сочувствие, – сказал человек в котелке.
– Нет, – ответил дед. – Не решил. Просто сказал, как было, в ответ на твой вопрос.
– Я не спрашивал тебя, кого ты хоронил. А сказал, что ты привык стоять на своем.
– Видно, похороны здесь пришлись к месту, так я рассудил.
– Ну так держи свои рассуждения при себе, – сказал громила, – а то ведь я тоже утром был на похоронах. Подъехал, когда все уже разошлись, а двое ниггеров-могильщиков собирались засыпать яму землей. Я достал ствол, – он откинул полу сюртука и кончиками пальцев тронул желтоватые костяные накладки на рукояти револьвера, торчащего из кобуры задом наперед, – и сказал им остановиться, вытащить гроб и открыть крышку. Как и ожидалось, на том парне был очень приличный костюм, куда лучше, чем мои обноски. Так я велел ниггерам снять его шмотки и напялить ему мои. Вот это дело: забрать хороший костюм, чтобы не гнил в земле, а ниггерам оставить их чертовы жизни.