Чаша гладиатора(без ил.)
Шрифт:
И они смеялись над Сеней все вместе: она — Ксана, толстая Милка и Пьер, что было самое обидное. Но он, этот парижанин, работал на совесть. Лопата так и летала у него в руках. А тачку он вез по настилу, весело присвистывая, крича: «Аллон, аллон!» — что было не совсем понятно, но здорово. А иногда в особо решающие моменты Пьер добавлял уже по-русски лихое: «Дайожжь!» — что было похлеще уже привычного на слух «Даешь!»
Нет, плохи были дела у Сени. Ему казалось, что Кса-на уже просто не замечает его. Ее внимание целиком поглотил этот шикарный парижанин, который являлся на работу в такой умопомрачительной брезентовой куртке с прошитыми толстыми
Сеня, признаться, уже не раз брал украдкой у Мили-цы из комода «Домашний секретарь-наставник» и рылся там среди образцов писем, чтобы найти подходящие слова для объяснения хотя бы в письменном виде. Но все не находилось годного образца. Трудно в самом деле было отыскать уместные для данного случая выражения в «Письме вдовца к подруге покойной жены с предложением руки» или в каких-нибудь других любовных, брачных, рекомендательных письмах. Было, правда, одно письмо, которое даже наизусть выучил Сеня. Оно называлось «Письмо, содержащее упрек девушке в неверности».Да, тут были кое-какие подходящие слова, их бы можно было пустить в дело.
«Любезная Н.! (Это было нетрудно заменить «К».) Желая положить конец моим отчаянию и беспокойству, взялся я сегодня слабой, дрожащей рукой за перо, дабы упросить тебя объясниться откровенно… Я давно заметил в тебе холодность ко мне, которую неоднократно доказала, но прости моему истерзанному сердцу… Не принимай моих слов ложно: ты знаешь, что я говорю, как мыслю, и не нанесу оскорблений без уважительных к тому, вернее — побудительных причин…»
Сеня совсем уже было собрался составить письмо по такому образцу и оставить его в парте у Ксаны. Но вдруг он почувствовал какое-то яростное отвращение — от всех этих советов пахло Милицей, ее помадами, кремами и притирками. Ему стало очень совестно и противно, что он вздумал говорить с Ксаной чужими, готовенькими словами. Это показалось ему почти столь же постыдным, как изрекать те гадости, которые внушал ему насильно, требуя, чтобы Сеня повторял их сам от себя, Славка Махан…
И как хорошо, что он отказался от этой глупой затеи — послать письмо, да еще написанное со шпаргалки. Ксана вдруг сама однажды на последнем уроке прислала ему записку:
«Сеня, мне нужно с тобой срочно поговорить. Очень важно. Останься после уроков у библиотеки. Я вернусь».
Глава III
Она пришла!
И вот она пришла, как обещала. Она возвращается обратно, когда школа уже опустела, и, запыхавшаяся, румяная, вбегает на второй этаж, где Сеня ждет ее в коридоре у библиотеки. Она подходит, спокойным движением поправляет косу и спрашивает:
— Что ты такой, Сеня, очень грустный? Все время я замечаю, что ты очень грустный.
Нет, — говорит он, — теперь я не очень грустный. Но только мне обидно.
— Нет, ты совсем грустный. Я же вижу. Зачем ты скрываешь от меня, Сеня? Я все вижу, — настаивает она.
— Ты меня об этом хотела спросить, Ксана? — отвечает он. — Так знай. Я не очень грустный, но немножко, правда, печальный. Потому что мне обидно. Но вашему брату девчонке этого все равно не понять. Вы это понять не способны.
— Почему же я не в силах понять? — удивляется она на это. — Неужели я такая уж…
—
Да, сейчас он скажет все, он больше уже не робеет. Теперь он скажет все начистоту. Пусть смеется, ему все равно.
И он говорит… Вот как он говорит, слышите! Смело говорит. Черт подери, почему бы в конце концов и не сказать всего! Он чувствует себя сегодня, как никогда, красноречивым, находчивым, остроумным.
«Ксана, — говорит он, — ты мне верь! Я тебе друг, как никто. Я тебе на всю жизнь друг. Можешь проверить. Хочешь — дай мне испытание, я докажу. Я знаю, что еще не доказал, но ты сама увидишь. Я такое еще сделаю, что стану достойным, чтобы тебе дружить со мной. Я знаю: у тебя папа был такой человек, настоящий герой… И это надо заслужить еще, чтобы ты относилась, как я к тебе отношусь. А я к тебе знаешь как отношусь?! Если бы ты даже родной сестрой мне была, я бы так не относился к тебе. Ты для меня всех главнее и лучше. Нет, Сурик тоже хороший, но он просто мне друг. Он товарищ мне, и все. А ты тоже хороший товарищ по пионерской линии, но только ты еще важнее, чем товарищ. Пьер тоже, конечно, парень ничего, хотя недовполне еще совсем сознательный. Но он не виноват, конечно, потому что был перемещенный. А с виду он, конечно, это я, Ксана, понимаю — куда мне… Он правда похожий, как в кино бывает. Но другие, Ксана, есть, может быть, не хуже его, хотя и виду того у них с наружности пока нет. И мускулы еще не совсем развитые. Конечно, не все могут быть такие же здоровые, как Ремка. Ну и ладно, пусть, нехай так! Он сильнее. Ведь не в том дело. А есть и другие, которые, может быть, ничего не боятся и готовы за тебя на что хочешь. И могут это доказать, хотя они, возможно, с виду и незаметные…»
А она, она так и впилась в него глазами и слушает. И как слушает! Нет, не смеется ни капельки. И какие глаза у нее! От них кругом светло. Кажется, сейчас еще раз взглянет она на него, и побегут по стенам солнечные зайчики. Да, она все поняла. Пусть теперь знает, каков он и как к ней относится. Пусть знает, что за человек Сеня Грачик и что скрывается под его внешностью, которая, конечно, хуже, чем у этого парижанчика.
Она молчит. Он никак не может представить себе, что она должна сказать, выслушав его. Что же, он готов ждать сколько угодно…
— Ты давно ждешь? — раздается ее торопливый голос снизу, из-под лестницы. Сеня, ты там, наверху?
Все. Она поднимается. Сейчас она будет здесь. А все слова, которые он только что как будто уже сказал ей, влетели обратно ему в рот. Он даже поперхнулся ими и сейчас так и не может откашляться. Вот она быстренько бежит, стуча тапочками по лестнице. И он уже понимает: ничегошеньки он ей не сможет объяснить. Слова он не скажет. А до чего все это умно, просто, убедительно и складно получалось у него только что, когда он представлял себе, как будет говорить с Ксаной.
Она уже взбежала наверх, перевела дыхание.
— Ой, извини меня, Сеня. Я задержалась. Мы стенгазету рисовали специальный номер о воде. Нарисуем Штыба и как будто он захлебывается и пускает пузыри, а остальные все ребята, понимаешь, уже как будто на высоком берегу. Правда, хорошо будет?
— Ну, — сказал он грубо, — зачем звала? Опять пионерское поручение?
— Сеня… — Она опустила глаза. — Сеня… Это совсем особое поручение.
— Так и знал! — буркнул он, разглядывая расписание выдачи книг по абонементам, прикнопленное к двери.