Часть речи

Бродский Иосиф Александрович

IX

Человек размышляет о собственной жизни, как ночь о лампе. Мысль выходит в определенный момент за рамки одного из двух полушарий мозга и сползает, как одеяло, прочь, обнажая неведомо что, точно локоть; ночь, безусловно, громоздка, но не столь бесконечна, чтоб точно хватить на оба. Понемногу африка мозга, его европа, азия мозга, а также другие капли в обитаемом море, осью скрипя сухой, обращаются мятой своей щекой к элекрической цапле. Чу, смотри: Алладин произносит «сезам» — перед ним золотая груда, Цезарь бродит по спящему форуму, кличет Брута, соловей говорит о любви богдыхану в беседке; в круге лампы дева качает ногой колыбель; нагой папуас отбивает одной ногой на песке буги-вуги. Духота.

Так спросонья озябшим коленом пиная мрак, понимаешь внезапно в постели, что это — брак: что за тридевять с лишним земель повернулось на бок тело, с которым давным-давно только и общего есть, что дно океана и навык наготы. Но при этом — не встать вдвоем. Потому что пока там — светло, в твоем полушарьи темно. Так сказать, одного светила не хватает для двух заурядных тел. То есть глобус склеен, как Бог хотел. И его не хватило.

X

Опуская веки, я вижу край ткани и локоть в момент изгиба. Местность, где я нахожусь, есть рай, ибо рай — это место бессилья. Ибо это одна из таких планет, где перспективы нет. Тронь своим пальцем конец пера, угол стола: ты увидишь, это вызовет боль. Там, где вещь остра, там и находится рай предмета; рай, достижимый при жизни лишь тем, что вещь не продлишь. Местность, где я нахожусь, есть пик как бы горы. Дальше — воздух, Хронос. Сохрани эту речь; ибо рай — тупик. Мыс, вдающийся в море. Конус. Нос железного корабля. Но не крикнуть «Земля!». Можно сказать лишь, который час. Это сказав, за движеньем стрелки тут остается следить. И глаз тонет беззвучно в лице тарелки, ибо часы, чтоб в раю уют не нарушать, не бьют. То, чего нету, умножь на два: в сумме получишь идею места. Впрочем, поскольку они — слова, цифры тут значат не больше жеста, в воздухе тающего без следа, словно кусочек льда.

XI

От великих вещей остаются слова языка, свобода в очертаньях деревьев, цепкие цифры года; также — тело в виду океана в бумажной шляпе. Как хорошее зеркало, тело стоит во тьме: на его лице, у него в уме ничего, кроме ряби. Состоя из любви, грязных снов, страха смерти, праха, осязая хрупкость кости, уязвимость паха, тело служит в виду океана цедящей семя крайней плотью пространства: слезой скулу серебря, человек есть конец самого себя и вдается во Время. Восточный конец Империи погружается в ночь — по горло. Пара раковин внемлет улиткам его глагола: то есть слышит собственный голос. Это развивает связки, но гасит взгляд. Ибо в чистом времени нет преград, порождающих эхо. Духота. Только если, вздохнувши, лечь на спину, можно направить сухую речь вверх — в направленьи исконно немых губерний. Только мысль о себе и о большой стране вас бросает в ночи от стены к стене, на манер колыбельной. Спи спокойно поэтому. Спи. В этом смысле — спи. Спи, как спят только те, кто сделал свое пи-пи. Страны путают карты, привыкнув к чужим широтам. И не спрашивай, если скрипнет дверь, «Кто там?» — и никогда не верь отвечающим, кто там.

XII

Дверь скрипит. На пороге стоит треска. Просит пить, естественно, ради Бога. Не отпустишь прохожего без куска. И дорогу покажешь ему. Дорога извивается. Рыба уходит прочь. Но другая, точь-в-точь как ушедшая, пробует дверь носком. (Меж собой две рыбы, что два стакана). И всю ночь идут они косяком. Но живущий около океана знает, как спать, приглушив в ушах мерный тресковый шаг. Спи. Земля не кругла. Она просто длинна: бугорки, лощины. А длинней земли — океан: волна набегает порой, как на лоб морщины, на песок. А земли и волны длинней лишь вереница дней. И ночей. А дальше — туман густой: рай, где есть ангелы, ад, где черти. Но длинней стократ вереницы той мысли о жизни и мысль о смерти. Этой последней длинней в сто

раз мысль о Ничто; но глаз вряд ли проникнет туда, и сам закрывается, чтобы увидеть вещи. Только так — во сне — и дано глазам к вещи привыкнуть. И сны те вещи или зловещи — смотря кто спит. И дверью треска скрипит. 1975

Декабрь во Флоренции

Этот, уходя, не оглянулся…

Анна Ахматова

I

Двери вдыхают воздух и выдыхают пар; но ты не вернешься сюда, где, разбившись попарно, населенье гуляет над обмелевшим Арно, напоминая новых четвероногих. Двери хлопают, на мостовую выходят звери. Что-то вправду от леса имеется в атмосфере этого города. Это — красивый город, где в известном возрасте просто отводишь взор от человека и поднимаешь ворот.

II

Глаз, мигая, заглатывает, погружаясь в сырые сумерки, как таблетки от памяти, фонари; и твой подъезд в двух минутах от Синьории намекает глухо, спустя века, на причину изгнанья: вблизи вулкана невозможно жить, не показывая кулака; но и нельзя разжать его, умирая, потому что смерть — это всегда вторая Флоренция с архитектурой Рая.

III

В полдень кошки заглядывают под скамейки, проверяя, черны ли тени. На Старом Мосту — теперь его починили — где бюстует на фоне синих холмов Челлини, бойко торгуют всяческой бранзулеткой; волны перебирают ветку, журча за веткой. И золотые пряди склоняющейся за редкой вещью красавицы, роющейся меж коробок под несытыми взглядами молодых торговок, кажутся следом ангела в державе черноголовых.

IV

Человек превращается в шорох пера на бумаге, в кольцо петли, клинышки букв и, потому что скользко, в запятые и точки. Только подумать, сколько раз, обнаружив «м» в заурядном слове, перо спотыкалось и выводило брови! То есть, чернила честнее крови, и лицо в потемках, словами наружу — благо так куда быстрей просыхает влага — смеется, как скомканная бумага.

V

Набережные напоминают оцепеневший поезд. Дома стоят на земле, видимы лишь по пояс. Тело в плаще, ныряя в сырую полость рта подворотни, по ломаным, обветшалым плоским зубам поднимается мелким шагом к воспаленному небу с его шершавым неизменным «16»; пугающий безголосьем, звонок порождает в итоге скрипучее «просим, просим»: в прихожей вас обступают две старые цифры «8».

VI

В пыльной кофейне глаз в полумраке кепки привыкает к нимфам плафона, к амурам, к лепке; ощущая нехватку в терцинах, в клетке дряхлый щегол выводит свои коленца. Солнечный луч, разбившийся о дворец, о купол собора, в котором лежит Лоренцо, проникает сквозь штору и согревает вены грязного мрамора, кадку с цветком вербены; и щегол разливается в центре проволочной Равенны.

VII

Выдыхая пары, вдыхая воздух, двери хлопают во Флоренции. Одну ли, две ли проживаешь жизни, смотря по вере, вечером в первой осознаешь: неправда, что любовь движет звезды (Луну — подавно), ибо она делит все вещи на два — даже деньги во сне. Даже, в часы досуга, мысли о смерти. Если бы звезды Юга двигались ею, то — в стороны друг от друга.

VIII

Каменное гнездо оглашаемо громким визгом тормозов; мостовую пересекаешь с риском быть за{п/к}леванным насмерть. В декабрьском низком небе громада яйца, снесенного Брунеллески, вызывает слезу в зрачке, наторевшем в блеске куполов. Полицейский на перекрестке машет руками, как буква «ж», ни вниз, ни вверх; репродукторы лают о дороговизне. О, неизбежность «ы» в правописаньи «жизни»!

IX

Есть города, в которые нет возврата. Солнце бьется в их окна, как в гладкие зеркала. То есть, в них не проникнешь ни за какое злато. Там всегда протекает река под шестью мостами. Там есть места, где припадал устами тоже к устам и пером к листам. И там рябит от аркад, колоннад, от чугунных пугал; там толпа говорит, осаждая трамвайный угол, на языке человека, который убыл. 1976