Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая)

Если когда-нибудь в ближайшем или отдаленном будущем вы будете держать в руках мой эпос «Река без берегов» и если от этого сюрреалистического повествования вас охватит телесный страх… тогда, пожалуйста, не переставайте думать о прочитанном: ибо мое желание состоит в том, чтобы человеческий мир изменился… Что наша душа может измениться под воздействием ядов и, в частности, яда книг — в этом наша единственная надежда на будущее. У власти нет никакой надежды; надежда заключена в музыке, в слове, в храмах, в аллеях деревьев.

Ханс Хенни Янн, из выступления 1946 года

Для нас предпочтительнее всегда быть «Я» и ничем другим. Но мы оказываемся лицом к лицу с живущим в нас другим человеком, а друг он нам или враг, зависит от

нас.

Карл Густав Юнг, «Душа и миф»

Твоя поэзия — словно с другой звезды… Тебя несет космос. Твое появление означает возможность увидеть в разрезе несколько тысячелетий. Многие еще не решаются пройти сквозь врата твоей речи.

Из письма Людвига Фосса к Хансу Хенни Янну, 1937 год

Уже десять или одиннадцать дней я пишу себе и пишу, не заглядывая в календарь. Отдельные дни не превращаются в абзацы текста. Новый месяц вот уже несколько дней как начался, а я его и не заметил, и не поприветствовал. Угрюмо пришел он по стопам своего предшественника: портит сено, атакует землю ночным холодом, плачет из раздерганных туч. Медвяно-желтый туман и сегодня рано поутру стоял в долинах, но воздух вдруг сделался теплым, как две недели назад. Он полон аромата, как если бы цветы белого клевера в первый раз задышали. Когда солнце прорвало дымку, над полями разлилась такая всеохватная радость, что я вскочил и заспешил на прогулку. Но прежде все же полистал календарь и вычислил сегодняшнюю дату.

Последние облачные завесы улетучились. Солнце стояло над островом, словно море тепла. Кора елей с невероятной силой источала запах смолы. Чудный день. Среди деревьев в лесу такая тишина, будто вот-вот раздастся голос какого-то сказочного существа. Седые барьеры утесов звучат: они — стыдливое эхо деловито гудящих пчел. Это последний отзвук из глубинной печи земного огня. Такая действительность — словно обетование.

И тут я пережил потрясение. Расскажу вкратце, в чем дело: я услышал, из кучи свободно наваленных сухих еловых веток, биение крыльев крупного насекомого{2}. Я подошел ближе и разглядел стрекозу, которая испуганно порхала внутри этой легко проницаемой решетки. Я не сразу понял, почему стрекоза не ищет свободы, столь легко — казалось бы — достижимой. Движения насекомого делались все более дикими и отчаянными. Оно ударялось головой о землю. И похоже, не узнавало ничего вокруг. Я наклонился и теперь увидел, что муравьи выбрызнули кислоту на большие фасеточные глаза стрекозы; другие уже вгрызлись жвалами в эти же глаза. Я попытался освободить насекомое. Но было поздно. Его уже ослепили, пусть даже и не полностью. Оно, забив крыльями, обрушилось на землю. Я увидел, как из куполообразных глаз выступили крошечные капельки. Стрекоза дышала так бурно, что все ее тело колыхалось. (Я не думал, что дыхание через трахею может быть таким мощным.) Она умерла за минуту — от перенапряжения, от слишком сильного биения сердца или от невообразимой боли. (Я никогда не отрицал, что о жизни насекомых — существ, весьма отличных от меня, с другими органами чувств, другими желаниями и горестями — мало что способен сказать… или вообще ничего. Жадной извивающейся осе можно острым бритвенным лезвием ампутировать всю заднюю часть туловища; она этого даже не заметит, а будет продолжать жрать. Неимоверное количество кузнечиков, пчел, муравьев, мух — это число, напоминающее о фабричном производстве, — как и их сражения, их инстинктивное поведение кажутся выражением скорее чуждого нам интеллекта, нежели субъективных чувств и переживаний. Напрашивается мысль, что их душа является местам, действия только для поверхностных событий. Кажется, что их существование как яйца, их последующее рождение, их работа, их мании, присущее им чувство общности, их войны, их смерть упорядочены очень схематично. Их геройство — исключительно военного толка. Они теряют конечности и при этом, похоже, не страдают. Будучи наполовину раздавленными, они еще умудряются тащить целиком раздавленного — как пищу или добычу. Я часто повторял себе невообразимое: самца скорпиона самка после оплодотворения разрывает на куски и пожирает; у трутня после оплодотворения внутренности оказываются вырванными из тела. Пожирание и превращение в объект пожирания: у насекомых это происходит так часто и в таких жутких формах, что хочется отогнать от себя мысль, какими болями — для которых нет имени — может сопровождаться этот безостановочный процесс всеобщей гибели. Насекомые выглядят как сверкающие машины, которые непрестанно что-то перерезают и перепиливают. Мы готовы поверить эксперименту и признать, что в этом мире убийственного хаоса, где все живые существа носят скелет поверх кожи, боль исключена. Мы снова и снова испытываем такое искушение. И все же… страдание никогда не обрушивается на множество, а только на отдельное существо. Мышь чувствует боль, в этом никто не сомневается. Она совсем беззащитна. Тем не менее ее мучают и пожирают… Наконец, боль пока не получила достаточно точного определения. У стрекозы есть глаза. Она может видеть окружающий мир. Она видит его не так, как человек, лев, птица, лошадь. Но она видит. Она распознает краски. Она как-то воспринимает широкую поверхность воды и чудовищно огромное пространство, наполненное воздухом, куда вторгаются растения и другие предметы. Стрекоза видит мир, свой мир. Ослепить ее — значит отнять у нее этот мир. Это потеря, мучительная потеря. Но стрекоза может потерять не только зрение, а еще и конечности, кровь, содержимое тела, спрятанное под сверкающим панцирем. Известно, что муравьи пожирают стрекоз. Для стрекозы это означает изничтожение. Она пытается сопротивляться. Действительно ли такое сопротивление есть лишь мышечная реакция, обусловленная инстинктами? Правда ли, что стрекоза не чувствует жестокого бича боли? И что биение ее крыльев — не крик? Разве боль лошади не такая же немая? Или — боль рыбы? Разве я не видел, как рыбы в сети живьем пожираются другими рыбами, обгладывающими их до скелета? Разве алчные акулы не выдирают куски жира из тела еще живого кита? А ведь киты не кричат!)

Конечно, муравьи не совершали обдуманный поступок. Они действовали, движимые алчностью и инстинктом. Их вина не была внезапной, она — как не-вина — присутствовала

в них всегда. Стрекозу ослепляют. Но и сама она пользуется дурной славой. В своей предварительной жизни, в качестве личинки в пруду, она считалась прожорливым, жестоким хищником. Но ее судьба была предопределена, еще когда она дремала в яйце. — Сплошной кошмар, без смысла, без морали. — Такова правда. Великое Равнодушие взирает сверху на дурной поток событий; единственное вмешательство этого верховного владыки: он посылает Боль прежде Косаря-Смерти, чтобы оскверненные рабы поприветствовали и ее тоже.

Я вовсе не собираюсь вступать в борьбу с каждым отдельным существом. Его лицо — не лицо. Его чувства от меня закрыты. В конечном счете я тоже безропотен. Гармонии нет, бесполезно это оспаривать. Все так, как оно есть, и это ужасно{3}. Молитва легка. Тогда как правда, когда она обнаруживается, тяжела. Реальное должно быть правдой, потому что в нереальном правды нет.

Мне с трудом удалось вновь обрадоваться солнцу. Я шагнул к каменной ограде большого луга, на котором, в тени группы деревьев, стояла Илок и отгоняла хвостом кровожадных мух. Она поприветствовала меня тихим ржанием, подошла ближе. Я перелез через ограждение, принял ее голову на сгиб руки. Но кобыла проявляла беспокойство, и мне пришлось убить нескольких мух, сосавших кровь из ее вымени, прежде чем нас с Илок соединили немногие минуты взаимопонимания. (Я не перестал убивать мух.) Моя душа тоже нуждалась в утешении, что правда, то правда. А кто, достижимый для меня, был бы красивее и невиннее, чем Илок? Был бы более понимающим и верным? — Она снова начала щипать траву. Вышла из тени и сразу покрылась капельками пота.

Я теперь думаю вспять, думаю о ее матери. Об Ио, родившей так много жеребят{4}, — о кобыле цвета корицы, с черной гривой, черным хвостом и черными чулками. — Когда в январе выпал снег, мы с Тутайном взяли напрокат сани и принялись объезжать остров. У Ио уже был круглый живот: там шевелился жеребенок. Мы не сделали больших открытий; но всякий раз забирались довольно далеко. Мы пытались догадаться о строении здешней почвы. Топографическая карта подсказывала нам, где должны быть пруды, ручьи, озера, болота, обнажения каменной породы, дикие утесы, поросшие кустарником. Лесные массивы, подобно темным стенам, высились на белых холмах.

Только весной, когда снег растаял, мы наконец решились. Купили землю. Этот участок был нами обследован еще в суровые дождливые недели конца зимы. Одинокое плато, в котором ручей и доисторические глетчеры прор'eзали долину. На склонах, где утесы покрыты влажным гумусом, растет беспорядочный лес: ясени, грабы, березы, лещина, отдельные дубы; на гребнях — здесь почва скудная и сухая — тянутся к высокому небу темные ели. Короткое ущелье: две гранитные стены, высотой десять или пятнадцать метров, разделенные расстоянием в несколько шагов, стоят вертикально друг против друга, оставляя пространство для узкого журчащего ручья. Там, где долина расширяется, из земли поднимается каменный конус; на нем растут можжевельник и вереск. Забытое место для жертвоприношений, языческих временна краю противоположного крутого обрыва лежит округлый валун, который когда-то зашвырнул сюда черт — с материка, через море, — чтобы разрушить романскую церковь в ближайшей деревне. Черт не добросил камень, он плохо прицелился. Черти всегда бывают глупыми увальнями, если верить сагам. — Такие рассказы когда-то использовались, чтобы лишить святости еще памятные людям места, связанные с языческими верованиями. — Пахотной земли нам досталась только узкая полоса; и рядом с ней — большой плоский луг. Зато пустырь между тремя низкими холмами — очень просторный. Целая пустошь с кустарником, утесами, вересковыми зарослями и молодыми деревцами. Мы выбрали уединенное место. Вряд ли туда ведет хоть одна дорога. Такие глухие места нынче не в цене. Поросшие лесом скалы почти ничего не стоят. Лес приносит маленький доход, который весь уходит на арендную плату. Крестьяне, которые рассматривают не поддающуюся обработке землю как бесполезный «довесок» к своим полям, обрадовались, что получили от нас хоть какие-то деньги. (Крестьян было двое: Аймар Бенгтсон и Вигго Делгрен. Первый умер вскоре после заключения сделки, и теперь на хуторе хозяйничает его вдова, на пару с работником. Говорят, будто они делят постель. Во всяком случае, оба курят большие сигары, которые достают из одного ящика. Другой хозяин перебрался в унаследованный от родителей городской дом, а его сын, тучный молодой крестьянин, клянет меня на чем свет стоит, потому что я не разрешаю отстреливать дичь в моих владениях.)

План дома мы набросали еще до покупки земли. Тутайн, хороший рисовальщик, сделал чертеж. Изобразил тушью черные толстые стены. Дому мы отвели место недалеко от луга, на краю парка-заповедника с утесами. Тутайн хотел строить дом целиком из необработанных гранитных блоков, в память о норвежском высокогорном сетере. Но в результате только северная стена, гумно для приготовления лошадиного корма и конюшня были построены методом циклопической кладки; добывать камень, грубо обрабатывать его и воздвигать почти метровой толщины стены обошлось бы нам слишком дорого и потребовало бы много времени. Так что постройку — до стропил — довершили стены из желтого кирпича. Узкий длинный дом. Надежная защита от зимы. Потолок из балок с тройным настилом не пропускает внутрь ледяное дыхание, проникающее через черепичную крышу. — Это наш дом, наше жилище. Три комнаты, с окнами на восток и на юг. Кухня, кладовая для корма, конюшня и гумно; длинный коридор расположен с северной стороны, он соединяет все помещения{5}. Входная дверь выходит на юг; дверь конюшни — на север, она обращена к лугу. Таким дом возник тогда. Таков он и сегодня. Только за несколько дней до Йоля, через год после нашего прибытия на остров, мы смогли туда переехать. Ио тем временем ожеребилась, опять была покрыта жеребцом, жеребенка отлучили от материнского вымени. Оба стойла конюшни получили обитателей. Тутайн купил Эли, молодого черного пуделя. Мы поддерживали сильный огонь во всех печах, чтобы изгнать из дома оставшуюся после строительства сырость. Тутайн выбрал себе комнату с окном на фасадную сторону, на восток; мне досталась западная комната, которой я пользуюсь и сегодня. В общей жилой комнате мы проводили первые расплывчато-счастливые дни нового начала, легкомысленных надежд. Мы достигли цели. Мы в это верили. Уже тогда Тутайн сказал, что умрет раньше меня; это послужило поводом, чтобы в поземельном кадастре записать купленную нами недвижимость на мое имя.

Сбережения Тутайна от торговли лошадьми теперь были израсходованы; зато мы обрели дом и родину, а мой чудесный капитал должен был кормить нас и впредь. Кажется, мы вообще тогда не думали о будущем. Оно, наверное, представлялось нам тихим прозябанием, похожим на жизнь монахов. Наши цели отныне были внутренними: мы хотели, в любом случае, стать частью того куска природы, что составлял наше владение; хотели работать меньше, чем лесничие, и все-таки жить одной жизнью с деревьями и пустошью. Вскоре мы приняли решение: засадить пустошь молодыми дубами. А когда весной мы выгнали лошадей на траву, возник еще один план: обнести луг каменным ограждением.