Части целого
Шрифт:
Внезапно я понял, что все это значило. Моя миссия очевидна: лететь в Европу и разыскать родных матери. Лицо — это исходный пункт. Первый ключик. Найду лицо и отыщу семью матери.
Словно в тумане, я схватил как можно больше холстов, взял такси и поехал домой. Смотрел на рисунки всю ночь и испытывал настолько противоречивые чувства, что начал опасаться, как бы не разорваться на части: от глубокого горя, что потерял мать, от приятного ощущения, что мы с ней близки по мыслям, духу и психике, от отвращения к омерзительному лицу, от гордости, что мне удалось проникнуть
Примерно в полночь зазвонил телефон. Я не хотел поднимать трубку. Журналисты не оставляли меня в покое. Звонки прекратились, и я с облегчением вздохнул. Но вздыхать было рано. Через минуту телефон снова ожил. Так могло продолжаться всю ночь. И я не выдержал.
— Мистер Дин? — Голос был мужским.
Я решил, что мне следует привыкать к подобным звонкам, и ответил:
— Послушайте, я не даю интервью, ничего не комментирую, не объясняю и не разрешаю себя цитировать. Так что мой вам совет: охотьтесь лучше за каким-нибудь отличившимся в групповом изнасиловании футболистом.
— Я не журналист.
— Кто же вы в таком случае?
— Я интересуюсь, не могли бы мы с вами встретиться?
— А я интересуюсь, кто вы такой.
— Не могу об этом говорить. Ваш телефон скорее всего прослушивается.
— С какой стати надо прослушивать мой телефон? — Я подозрительно посмотрел на аппарат, но определить, прослушивается он или нет, не смог.
— Вы можете прийти на Центральный железнодорожный вокзал завтра в девять утра?
— Но если мой телефон прослушивается, те, кто нас слышат, тоже там будут.
— Об этом не беспокойтесь.
— Я и не беспокоюсь. У меня такое впечатление, что беспокоитесь вы.
— Так вы придете?
— Хорошо. Приду.
Мой собеседник повесил трубку. Я еще какое-то время не сводил глаз с аппарата, надеясь, что он заговорит сам по себе и объяснит все, что я не понимал. Но он не заговорил.
На следующее утро в девять часов я явился на Центральный вокзал и стал ждать бог весть кого. Сел на скамью и смотрел на людей, спешащих на платформы к поездам и тех, кто спешил с платформ в город. Казалось, это одни и те же люди.
Раздался автомобильный гудок. Я обернулся и увидел черный «мерседес» с притемненными стеклами. Из окна высунулся водитель и поманил меня пальцем. Он был мне не знаком. И поскольку я не двинулся с места, он оставил попытки подманить меня и начал махать рукой. Я подошел. Кто сидел на заднем сиденье, мне было не видно.
— Мистер Дин, — обратился ко мне водитель, — не угодно ли вам сесть на заднее сиденье?
— С какой стати? — вскинулся я.
— Джаспер, залезай! — раздался голос из машины, и я улыбнулся, что было очень необычно, поскольку я давным-давно вообще не улыбался. Открыл черную дверцу и нырнул в салон.
Мы десять минут обнимались с Анук и никак не могли разнять рук. А потом смотрели друг на друга, разинув рты. Нам надо было так много сказать, что мы не знали, с чего начать. Анук вовсе не была похожа на богатую вдову. Носила
— Думаешь, я помешалась на таинственности? — спросила она. — Но все это так ужасно! От меня хотят, чтобы я изображала стойкость, но у меня нет такого лица. Только безумное. После смерти Оскара и твоего отца другим не располагаю.
Я обдумывал, как начать разговор, но вместо этого лишь крепче сжал ее руку.
— Я владею всем, Джаспер. Не знаю, как это случилось, но я стала самой богатой женщиной в Австралии.
— Самой богатой женщиной в мире, — поправил ее водитель.
— Прекрати подслушивать.
— Извините, Анук.
— Я запрещаю называть меня миссис Хоббс. Но это другая история. Скажи, разве не смешно, что я разбогатела? — Это было не только смешно, это была ирония судьбы. Я не забыл, как мы познакомились: Анук поцарапала ключом спортивную машину моего отца, потому что ненавидела богатых. — Но какой ты худющий! — воскликнула она. — Что с тобой приключилось? До меня дошли отрывочные сведения.
Я попросил водителя остановиться, и он затормозил в тупике. Мы с Анук вылезли из машины и, стоя рядом со спящим, вцепившимся в сломанный телевизор пьяницей, я рассказал ей все: про Эдди и Терри, про демократический кооператив и Таиланд, про яд, про беснующуюся толпу и Кэролайн, про контрабанду людьми. Когда я дошел до плаванья на траулере, Анук прикусила нижнюю губу, а выслушав мой рассказ о смерти отца, вообще всосала ее в рот. Закрыла глаза и печально улыбалась от горькой радости. Я не упомянул о рисунках матери, поскольку хотел что-то сохранить для себя.
— Что касается меня, — заговорила она, — я прячусь. Все хотят, чтобы я приняла решение, что делать дальше. Заниматься мне мегабизнесом или нет.
— А ты сама хочешь?
— Кое-что из этого было бы занятно. Например, интересно иметь свою киностудию. Помнишь, однажды я произвела на свет короткий фильм?
Я помнил. Это была ужасная, претенциозная чушь из абстрактных образов и откровенного символизма — рассказ о богаче, который убеждает бедную женщину продать ему грудь, а купив, устраивается со своим приобретением в любимом кресле, гладит, целует, стараясь возбудить сосок, когда же ему это не удается, разочарованный, швыряет грудь в мангал и съедает с томатным соусом.
— Как ты считаешь, Джаспер, могла бы я управлять киностудией?
— Несомненно.
— Очень многое я раздаю друзьям: музыкальные компании, книжные магазины, рестораны, сети гостиниц, круизные суда. Отец всегда мечтал об острове, но я хочу подождать до его дня рождения.
— А себе хоть что-нибудь оставляешь?
— А как же! Я не круглая идиотка. Оставляю газеты, журналы, радиостанции, кабельное и эфирное телевидение, для себя лично — киностудию. Ты способен поверить, Джаспер? Самая мощная в истории цивилизации пропагандистская машина свалилась нам в руки.