Части целого

Тольц Стив

Там, куда я направлялся, меня никто не знал, не знал ни моей истории, ни моего брата. Моя жизнь сократилась до размеров никому не известного эпизода — я мог рассказывать о ней, а мог о ней молчать. На свое усмотрение.

Я покидал город подлинной, продуваемой ветрами пыльной дороге.

И испытывал ощущение, что уходил из парка развлечений, так и не покатавшись ни на одном аттракционе. Я всегда ненавидел свой город, его жителей и их жизни, но тем не менее существовал рядом с ними, хотя и не в общей струе, и это вызывало сожаление, потому что, пусть это был самый захудалый на свете парк развлечений, уж раз ты прожил в нем двадцать два года, то хотя бы стоило сделать попытку как-то себя проявить.

Проблема заключалась в том, что любая попытка с моей стороны приводила к болезни. Что же я мог поделать?

Затем я вспомнил, что по-прежнему нес Терри в картонной коробке.

Я не собирался доводить себя до нервного срыва, ломая голову, как поступить с пеплом уменьшившегося в размерах младшего братишки, и решил: избавлюсь от него быстро, тайно и без всяких церемоний. Если встретится на улице ребенок, отдам коробку ему. Увижу подходящий уступ, оставлю на уступе. Я продолжал размышлять в том же духе, пока мысль о прахе не стала настолько всеобъемлющей, что захотелось пить.

Я поднял голову, увидел бензозаправочную станцию и бакалейный магазин. Холодильник стоял в самой глубине. Я подошел к нему по проходу и взял кока-колу. Стеллаж рядом со мной предлагал выбор индийских специй в баночках, кайенский перец, итальянские пряные травы. Хозяин магазина меня не видел, и я стал одну задругой открывать баночки и высыпать содержимое на пол. А освободившееся место наполнил прахом Терри, причем, когда пересыпал пепел, не слишком старался, поэтому вышел из магазина с братом на ботинках. Затем — эта картина будет стоять в моих глазах всю жизнь — обмахнул руками обувь и добил Терри, свалив его в ближайшую лужу, где его останки поплыли по мелкой дождевой воде в придорожную канаву.

Разве не смешно?

Меня постоянно спрашивают: «Каким был Терри Дин в детстве?», но никто не задал более подходящего вопроса: «Каким он был в виде лужи?»

Ответ таков: «По-прежнему бронзово-смуглым и на удивление легкомысленным».

Конец!

Из окна я видел накрывшее задний двор оранжевое от лучей восходящего солнца небо и чуть дальше — магазин на углу. Незнакомые с понятием «поспать подольше» утренние птахи чирикали свои ранние песни. Мы с отцом сидели молча. Он говорил семнадцать часов, не упустив почти ни одной минуты из первых двадцати двух лет своей жизни на земле, и это его совершенно вымотало. Но и слушать было не легче. Не могу сказать, кто из нас устал больше. Внезапно отец просветлел:

— Знаешь что?

— Что?

— А кровь-то свернулась.

Кровь? Какая кровь? Ах да, я ведь участвовал в драке. И меня жестоко побили мои ровесники. Вот она — твердая корка на нижней губе. Я побежал в ванную посмотреть на себя в зеркало. О-го! Пока отец рассказывал, кровь на лице почернела и запеклась. Вид был отвратительным. Впервые с начала рассказа я улыбнулся.

— Хочешь, я сделаю снимок, пока ты не смыл? — спросил из комнаты отец.

— Не надо. Не в последний раз — оттуда еще много натечет.

— И то верно.

Я взял полотенце за уголок, намочил водой и промокнул запекшуюся кровь. Пока я вытирал лицо, вода превращала черную кровь в красную, а на белом полотенце появлялись пятна. Я размышлял об истории Терри Дина. И решил, что за семнадцать часов узнал не так уж и много о дяде Дине, но чертовски много о своем отце.

У меня возникло неловкое чувство, что все его слова — чистая правда. Сам отец, конечно, в это верил. Меня настораживало, что тридцатидвухлетний мужчина вложил свою тридцатидвухлетнюю душу в уста мальчика, даже если этим мальчиком был он сам в детстве. Кем был мой отец? Восьмилетним анархистом? Девятилетним мизантропом? Или мальчик в рассказе — позднейшее изобретение, мужчина со взрослым опытом, пытающийся осмыслить

собственное детство и по ходу стирающий восприятия и мысли, которые мог на самом деле испытывать в то время? Не исключено. Ведь память, возможно, единственная вещь на земле, которой мы можем манипулировать к своей пользе, поэтому вовсе не требуется, оглядываясь в прошлое, говорить: «Ну ты был и козел!»

Однако отец не относился к тем, кто приукрашивал воспоминания. Ему нравилось, когда все сохранялось в естественном состоянии — от волос до прошлого. Поэтому я знал, что каждое его слово — правда. И поэтому мне до сих пор становится не по себе, когда я вспоминаю другое потрясающее откровение, последовавшее за этим, — то, которое произвело на меня эффект разорвавшейся бомбы, рассказ о самой главной в жизни женщине, которой у меня никогда не было, — моей матери.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Я стоял под душем сорок пять минут. Понимал, что безбожно расточаю природные ресурсы, но, вспомнив, что как-то прочитал в «Нью сайентист», что через пару миллиардов лет расширяющаяся Вселенная достигнет критической точки и начнет сжиматься как резинка и время пойдет вспять, успокоил себя мыслью: вся вода вольется обратно в душевое ситечко.

— Джаспер! Я совершенно забыл! — послышался голос отца.

— Я в душе.

— Знаю. Ты в курсе, какое сегодня число?

— Нет.

— Попробуй угадать.

— Второе декабря?

— Нет. Семнадцатое мая! Не могу поверить, как это у меня вылетело из головы! Поторопись!

Семнадцатое мая — день рождения моей матери. По какой-то необъяснимой причине отец каждый раз покупает ей подарок. И по той же необъяснимой причине предлагает развернуть его мне. Я никогда не знал, надо ли за это благодарить. В свертке обычно оказывалась либо книга, либо шоколадка. После того как я разворачивал пакет и бормотал что-то вроде «Отлично!», отец предлагал передать подарок лично, что означало поход на кладбище. Поскольку в то утро значительность даты ускользнула от его внимания, он стал бегать по дому, выбирая, что бы завернуть. И в конце концов остановился на бутылке виски, содержимого в которой осталось на два добрых глотка. Я переминался с ноги на ногу, пока он заворачивал подарок, а он с нетерпением ждал, когда я распакую сверток и скажу: «Отлично!»

Мать была похоронена на еврейском кладбище, что, возможно, было данью моим дедушке и бабушке. На случай, если вы не знаете: иудейская вера требует, чтобы человек положил старый камень на могилу близкого человека. Я не видел смысла уклоняться от исполнения этого странного древнего обряда, пусть даже он кому-то может показаться дешевкой, и, выйдя из дома, стал искать глазами, какой из грязных камней мог бы устроить мать в качестве знака моей преданности.

Но, оказавшись на кладбище, мы никак не могли найти могилу. Нас путала неразбериха серых надгробий. В конце концов мы обнаружили место упокоения там же, где всегда: между Мартой Блэкман, которая вдыхала и выдыхала девяносто восемь нудных лет, и Джошуа Вульфом, чье сердце подвело его в двенадцать. Мы остановились у каменной плиты с именем матери.

Астрид.

Ни фамилии, ни дат рождения и смерти — лишь одинокое имя на камне, оглушающее криком молчания.

Я постарался представить, какой была бы жизнь, если бы рядом со мной находилась реальная женщина. Та, которую я оплакивал, представляла собой сплав придуманных воспоминаний, фотографий актрис немого кино и теплого, любящего образа архетипа матери. Этот образ постоянно видоизменялся и пребывал в вечном движении.

Отец переминался с ноги на ногу, словно не мог дождаться результата игры. Наконец шагнул вперед и смахнул с плиты звездообразные осенние листья.