Части целого
Шрифт:
Я сказал, нам надо выйти из дома.
Она спросила зачем.
Я сказал, мы можем посидеть в кафе, посмотреть на людей.
Она ответила, что больше не может смотреть на людей. Слишком много их видела.
Жизнь потеряла привлекательность. Я ничего не мог предложить, чтобы избавить ее от чар оцепенения. Музеи? Она успела побывать в каждом. Прогулки в парке? Наблюдала любые оттенки листвы. Кино? Книги? Не существует новых сюжетов, только меняются имена. Секс? Она занималась им в любых позах бессчетное число раз.
Я
— Ты расстроена?
— Нет, мне грустно.
— У тебя депрессия?
— Нет, я несчастна.
— Это из-за ребенка?
— Извини, я не могу объяснить. Ноты очень мил, Мартин. — Она благодарно сжала мне руку и смотрела на меня своими большими безжизненными глазами.
Как-то вечером Астрид вычистила всю квартиру, ушла и вернулась с вином, сыром, шоколадом и мягкой фетровой шляпой для меня, которую я, в остальном совершенно голый, надел, и она истерически хохотала, а я понял: мне очень недоставало ее смеха.
Но к утру она снова почувствовала себя несчастной.
Вспомнив, как утром, в самом начале нашей связи, Астрид рисовала мое лицо карандашом, я пошел и, потратив все свои деньги, купил краски и холст в тщетной надежде, что она станет выплескивать свою жгучую боль на чистый холст, а не на меня.
Когда я развернул подарок, она заплакала, невольно улыбнулась и, устроившись у окна, начала рисовать.
Это открыло нечто новое.
Каждая картина — изображение ада. Она знала много видов ада и написала их все. Но ад — это только лицо, и она рисовала лицо. Одно-единственное. Ужасное лицо. Она изобразила его много раз.
— Чье это лицо? — спросил я сегодня.
— Ничье. Просто лицо. Я не знаю.
— Вижу, что лицо. — Я понимал, что это было лицо, — ведь не спросил же, чья это рука?
— Я плохой художник, — сказала Астрид.
— Мне кажется, у тебя хорошо получается.
Но меня интересовало не это — мне хотелось знать, кому принадлежит это лицо.
— Я нарисовала его. Значит, оно принадлежит мне.
Вот так. С ней невозможно было разговаривать как с нормальным человеком. Приходилось изворачиваться.
— Я видел это лицо, — сказал я и добавил, что знаю этого человека.
— Это не человек. Не из этого мира, — ответила Астрид, и мои подозрения превратились в уверенность: эта женщина не в своем уме.
Размер холста всегда небольшой, сюжет всегда один и тот же, только цвета разные: коричневый, черный, приглушенно красный. Я угадывал в нарисованном портрете ее безумие.
Потом я стал изучать лицо в надежде, что, подверженная галлюцинациям, Астрид невольно оставляет на холсте следы собственного подсознания. Не исключено, что рисунки — сделанные со вкусом символические карты, которые приведут в глубины нездоровой психики. Мой взгляд скользил по холстам, анатомировал их при слабом свете лампы. Но я ничего не заметил, кроме ее страха перед этим лицом, который вскоре стал и моим страхом.
Какие бы религиозные чувства ни таились в ее существе, они пробуждались в ее рисунках. Иногда процесс письма настолько ее поглощал, что она восклицала: «Прости меня, Боже!», затем тихонько с Ним разговаривала, но при этом делала долгие паузы, во время которых Он, видимо, ей отвечал. Когда сегодня она попросила: «Прости меня, Боже!», я сыграл Его роль и ответил: «Хорошо. Ты прощена. А теперь заткнись».
— Господи, он в Тебя не верит.
— Ну и правильно, что не верит. В Меня вообще трудновато верить. Кроме того, что Я для него такого сделал?
— Привел его ко мне.
— Полагаешь, ты такой подарок? Ты даже неискренна с ним.
— Боже, искренна!
— Не рассказываешь ему о своем прошлом.
— Я рассказываю ему о своих чувствах.
— Брось все это, лучше принеси ему пива! Ему хочется пить! — крикнул я, и через несколько секунд она, мило улыбаясь, вошла в комнату с бутылкой пива, покрыла меня поцелуями, а я не знал, что подумать.
Вот как мы общаемся. Как я узнаю о ней какие-то крохи. Неужели возможно, что она не понимает, что это я играю роль Всевышнего?
В то утро она писала, а я сидел рядом и читал.
— О Господи, сколько еще? — внезапно воскликнула она.
— Что сколько еще?
— Как долго?
— Что как долго? Астрид, ты о чем?
Она не смотрела на меня, она уставилась в потолок. Я немного подумал, вышел в соседнюю комнату и, притворив, но не до конца, дверь, решил проделать тот же эксперимент и, глядя в щелку, крикнул:
— Что как долго? Уточни, дитя мое. Я не умею читать мысли.
— Лет! Сколько лет мне жить?
— Долго! — крикнул я и увидел, как моментально потухло ее лицо.
После этого я больше от нее ничего не добился.
Это происходило только тогда, когда она рисовала это ужасное, омерзительное лицо. Я сидел на унитазе и услышал, как она в гостиной воскликнула:
— Боже, как я боюсь за ребенка!
Приоткрыл дверь, чтобы она могла меня слышать.
— Это смешно! Чего бояться?
То, что я говорил за Бога из туалета, придавало ситуации достоверность — мой голос звучал гулко, как звучал бы Его голос.
— Он будет хорошим отцом? — спросила Астрид.
— Постарается.
— Он уйдет, я знаю. И я останусь одна с ребенком, этим больным ребенком!
— С ребенком все в порядке.
— Ты же знаешь, он родится больным, как я.
Астрид страшно рассмеялась, долго не могла остановиться, но затем умолкла.
На этот раз беседа с Господом, то есть со мной, приняла вид фантастической оперы. Астрид отвечала через комнату и была откровеннее, чем обычно.