Части целого
Шрифт:
Я взял ребенка на руки и успокоил.
Я не знал, что делать.
Сказал Астрид, что что-то об этом слышал. Послеродовая депрессия.
Она громко расхохоталась над моими словами, хотя в них не было ничего смешного.
Как обычно, я вышел на улицу и поволок свои треволнения по бульварам, пока не нашел подходящего кафе, где мог умаслить треволнения чашкой кофе и сигаретой. Вокруг меня Париж. Вот мочится пьяный, один сплошной мочевой пузырь в шляпе, струя мочи змеится по каменной
Подошел к Сене и сел неподалеку от воды.
На соседней скамейке женщина вытянула ноги и ловит скудную дозу солнца. Красивые ноги — длинные и мускулистые. Пока я смотрел на ее ноги, она смотрела на меня. Я одновременно пожал плечами и улыбнулся, и прежде чем ее узнал мой мозг, узнал мой язык.
— Кэролайн! — закричал я.
— Марти!
Мы вместе вскочили и уставились друг на друга с огромным удивлением и радостью.
— Я приехал тебя искать! — кричал я.
— Папа умер!
— Знаю. Видел его могилу!
— Это было ужасно!
— Все, кого я люблю, тоже умерли!
— Знаю!
— Все! Мама, отец, Терри, Гарри!
— Слышала. Я сбежала домой, когда папа умер, и эту новость сообщил мне дядя в Сиднее.
— Ужасно!
— Я замужем — жуть!
— Не может быть!
— Да!
— А я отец!
— Не может быть!
— Именно так!
— Марти, давай убежим!
— Не могу!
— Можешь!
— Надо выполнять родительский долг!
— И я тоже не могу оставить мужа!
— Почему?!
— Я его еще люблю!
— Значит, мы в ловушке!
— Безнадежно!
— Ты хорошо выглядишь!
— И ты ничего!
Мы разом перевели дыхание и рассмеялись. Я никогда так не волновался. Кэролайн стиснула мне ладонями щеки и покрыла поцелуями лицо.
— Какие у тебя планы? — спросил я.
— Давай снимем номер в гостинице и займемся любовью.
— Ты уверена?
— Извини, я дала тебе отставку.
— Ты была влюблена в моего брата.
— Я была молода.
— И красива.
Маленькая гостиница над рестораном, мы занимались любовью весь день. Не буду вдаваться в детали, только скажу — я не ударил в грязь лицом: продолжительность была вполне пристойная, мы не задернули шторы, за окном бушевала гроза, и я понимал, что, когда мы вернемся в наши жизни, все это останется о наших головах как полузабытый сон, и от этого у меня здесь, с темноте, болезненно сжималось сердце.
— Так, значит, ты отец французского малыша, — сказала Кэролайн.
Странно, но эта мысль не приходила мне в голову, и, хотя мне нравилось все французское, а к своей родине я теоретически относился безразлично, корни непонятным образом держат человека. Внезапно я ощутил недовольство, что мой сын не будет австралийцем. Нет в мире более подходящей страны, чем Австралия, откуда удобнее всего рвать когти. Из Франции бежать хорошо, но когда через границу
Мы головокружительно обнимались, Кэролайн была такой миниатюрной и гладкой, что я мог бы запустить ее через пруд как «лягушку», она сжимала меня в конвульсиях, а я целовал, чтобы отвлечь и не дать думать о том моменте, когда вечер обратится в ночь. Я не хотел бросаться представившейся возможностью, а затем опять себя винить и сказал, что влюбился не нарочно, оказался на этой дорожке случайно и готов оставить Астрид и ребенка, чтобы быть с ней, с Кэролайн. Она надолго замолчала, я едва различал в темноте ее лицо. Затем тихо заговорила:
— Ты не можешь бросить сына и мать своего ребенка, я не желаю брать на себя вину, и, кроме того, я люблю мужа (кстати, замечу, русского, по имени Иван).
Эти люди — непреодолимое препятствие, сказала она и добавила, что тоже любит меня, но как бы с опозданием — в определенных обстоятельствах, а не безоговорочно. С оговорками и увертками. Ее любовь ни к чему не обязывает. Моя улыбка получилась такой, словно губы лишь повиновались определенной традиции.
Я чувствовал: настроение круто меняется.
Они собирались в Россию навестить родных мужа — месяцев на шесть или больше, но перед тем, как распрощаться, мы договорились встретиться ровно через год, только не на вершине Эйфелевой башни, а рядом, и обсудить, что изменилось в наших жизнях. Кэролайн снова сказала, что любит меня, и я попытался поймать ее на слове, а когда мы расстались, бесцельно бродил по улицам и внезапно ощутил, что сердце мое открылось, но не успел разглядеть, что в нем внутри, поскольку оно быстро захлопнулось. Я гулял еще пару часов. Мне отчаянно хотелось всплакнуть на чьем-нибудь плече, но, когда я подошел к Сене, вид моего единственного друга Эдди дал мне понять, что я должен хранить свой секрет.
— Где ты был? Ты опоздал.
— Но ведь баржа еще не пришла.
— Не пришла, — рассеянно ответил он, глядя на безмолвную реку.
Когда-нибудь, подумал я, история меня сурово осудит или, еще того хуже, расставит все по местам.
Теперь ночь, я смотрю на Астрид и думаю о Ван Гоге. Когда его в первый раз прогнали с работы, он написал: «Если яблоко созрело, даже легкий ветерок способен сорвать его с дерева».
Любовь подобна тому. Любовь копится внутри, до поры ее сдерживают некие шлюзы, но затем она прорывается и истекает по своему усмотрению. Я понял это, потому что осознал: я люблю эту женщину, но она мне не нравится. Я люблю женщину, которая мне не нравится. Вот вам любовь! Совершенно очевидно, что любовь никак не связана с другим человеком, — имеет значение только то, что внутри, поэтому мужчины так любят машины, горы, кошек, собственный брюшной пресс и поэтому мы такие проходимцы и равнодушные стервецы. Астрид мне нисколько не нравилась, однако я ее любил.