Частная коллекция ошибок
Шрифт:
— Все хорошеете! — сказал он. — Ум и красота, соединенные в одной женщине, неотразимы. Эх, завидую юношам, которые за вами увиваются. Конечно, такие румяные шалопаи, как ваш спутник, меня запросто обскачут!
И он подмигнул Самоварову, ничуть не румяному.
— Это Николай Алексеевич, мой коллега. Он реставратор мебели в нашем музее, — чопорно представила шалопая Ольга. — Мы здесь на конференции.
— И я, уж извините, спешу на «Винзавод», — добавил Самоваров, пробуя шагнуть в сторону.
Ничего у него не вышло: Ольга вцепилась в его рукав всеми своими десятью белыми пальцами.
— Я
— Что вы там забыли? — удивился Виктор Дмитриевич. — Банкета сегодня не намечается, объекты стоят себе, кушать не просят и до завтра постоят. А я так душевно рад нашей случайной встрече, что слов не найду. Назначил тут на три сорок рандеву одному жуку и с утра предчувствовал, что произойдет нечто прекрасное. Не ошибся ведь! И жук не подвел, и вас встретил, моя прелесть. Нам есть о чем дружески поболтать.
Ольга мечтательно посмотрела в сторону выхода.
— Вы, дорогая, я слышал, до сих пор с господином Галашиным сотрудничаете? — говорил Козлов, подталкивая собеседников к свободному диванчику. — Я ведь часто вспоминаю коровинское «Утро в Гурзуфе». С ним интересная штуковина связана. Вы будете шокированы!.. Пожалуй, в самом деле отпустим молодого человека на «Винзавод»?
— Не отпустим, — отрезала Ольга, нервно теребя самоваровский рукав.
Ей хотелось переменить тему, и она спросила о Парвицком.
— Женька-то? Женька сейчас в Гонконге, играет Сарасате, — сообщил Виктор Дмитриевич. — Черт знает, отчего китайцы так любят Сарасате. Нам не понять! Так вот, замечательная история вышла с Коровиным и с этим вашим приятелем Палечеком.
— Он мне не приятель, — заметила Ольга. — Это вы рассказывали, как помогли ему стать моделью. И к антиквариату приохотили.
— Как вам угодно, — не стал спорить Козлов. — Да, знаю Фильку с его пубертатного возраста, но такого дерьма от него не ждал. Такого первостатейного дерьма! Вам интересно, молодой человек? Или вы все же пойдете?
Ольга умоляюще лягнула ботинок Самоварова своим итальянским сапожком.
— С Николаем Алексеевичем можете говорить совершенно свободно! Он в курсе всех наших дел, — сказала она Козлову. — Именно он нашел украденные картины Похитонова, статуэтку Чипаруса и табакерку.
— Серьезно? — удивился Виктор Дмитриевич и выглянул из-за Ольгиного бюста, чтобы получше рассмотреть Самоварова. — А я думал, это заслуги той девицы из органов, с плоским лицом… Она еще в болото ныряла за вашим сомнительным Коровиным, о котором сейчас речь. Не ныряла, говорите? Тем лучше. Но «Утро в Гурзуфе»-то существует, висит у Галашина и ни в зуб ногой, так что вам будет интересно. Когда я напустил на Палечека Фиму Аксельрода…
Козлов поведал, что Фима Аксельрод нашел у Палечека десятка два плохих Коровиных, о которых знала и Ольга. Сбывал их Палечек аккуратно, без спешки, предпочитая коллекционеров малоизвестных, непубличных и с неясной репутацией. Его не интересовали энтузиасты и бахвалы, которые потащат свои сокровища на выставки или отпишут собрание родному городу. Ему нужны были желающие хорошо вложить капитал, и только.
Самым странным было то, что никудышные Коровины ничем не отличались от настоящих, кроме никудышности. Они были написаны на абсолютно коровинском холсте
Палечек даже показал Фиме фотографии нескольких комнат в собственном доме Плывуновой на Солянке. Фотографии были несомненно подлинные, благородно померкшие, желтоватые. Они были наклеены на неподражаемо толстый старорежимный картон, обкусанный по краям неизвестными. Палечек говорил, это поработали крысы, которые неимоверно расплодились в 1918 году. Фима Аксельрод не возражал, но очертания укусов ясно указывали на человеческие зубы. Фима содрогнулся: он никогда не голодал.
Стараясь не глядеть на страшные зазубрины, Фима погрузился в изображения. Там все было благостно: в давно не существующих комнатах стояли столы, покрытые скатертями с бахромой, какая теперь украшает только провинциальные маршрутки. Высились там могучие диваны с полочками на спинках, росли фикусы в кадках, стулья беспечно теснились вокруг рояля. Мерцали лампы, и сама Евдокия Платоновна Плывунова то сидела в кресле-качалке, выставив лаковые ботинки и темные чулки (это было смело по тем временам!), то лежала на кушетке в тех же ботинках, то сидела за роялем в узкой юбке с высоким и жестким, как у борца, поясом.
В свое время Евдокия Платоновна считалась красавицей. Это было правдой. Она чесала волосы вверх, как гейша, так что на голове у нее получалось что-то вроде диванной подушки, кругом обложенной завитыми прядями и увенчанной сверху кукишем. Ее глаза были невероятно прозрачны, а подбородок очерчен божественно. У нее были широкие плечи и особенно бедра, но вкус тонкий: стены своей квартиры она тесно увешала картинами. Среди этих картин — тех, что она держала в спальне — легко было отыскать предлагаемые ныне Палечеком. Сомнений быть не могло. Фантастическая четкость старинных фотографий доказывала: вот они, те самые Коровины!
Фима Аксельрод зашел в тупик.
— Что скажете? Так-таки тупик? А? — вопрошал Виктор Дмитриевич.
Он, как сова, вертел всклоченной головой то вправо, то влево и радостно наблюдал тупое уныние на лице Ольги и Самоварова.
— Итак, Фима, извиняясь, отступил, — продолжил Козлов. — Но чтоб Филька Палечек уел меня? Это невозможно. Надо было свести концы с концами в этом странном деле. Вот вы бы с чего начали на моем месте?
Ольга пожала плечами, а Самоваров сказал неохотно:
— Может, с фотографий Плывуновой?
— У вас хороший вкус, — шепнул Виктор Дмитриевич Ольге, кивнув на Самоварова. — Паренек очень неглуп. Именно с фотографий! Поскольку подделать их практически невозможно, осталось заняться личностью госпожи Плывуновой, этой просвещенной женщины с роскошными формами. Некоторое время я провел в архивах, поговорил с нужными людьми, и в моих руках оказалась рукопись мемуаров Тихона Исаевича Попова. Этот господин работал в дирекции Большого театра. Его сочинение не опубликовано и вряд ли скоро увидит свет, да и нет там ничего занимательного, кроме маленького факта, а именно… Угадайте!