Частная коллекция. Как создавался фотопроект
Шрифт:
Посуда есть на все случаи жизни – тяжелая медная, для каких-нибудь замковых кухонь, несчастные кузнецовские тарелки, склеенные-переклеенные, но все-таки кузнецовские, кастрюли-сковородки, гэдээровские далеко не полные сервизы, чайники-поильники, и ко всему этому богатству немного бывшей еды: засушенные до стадии мумии хлеб и бублики, муляжи курицы, окорока и связка чеснока. Последнее, видимо, еще и от вампиров.
Много разного ржавого железа – утюги всяческие, цепи-кандалы для любого применения, сабли и пистолеты для самообороны, ведра с коромыслом для Ивана-дурака и сетка-авоська со странным набором – в ней чай со слоником, бутылка из-под лимонада и газета «Правда» шестьдесят какого-то года. Есть сушеные бабочки, листья, трава, рожь в отдельном пакете колосится, много елок разного калибра.
В отдельном углу целая лениниана – барельефы, почетные
В общем, все в Сашиной каптерке и не перечислишь, невозможно это.
Лидка и балетные истории
Устроившись с гримом, костюмом и реквизитом, мы потихоньку начали нашу съемочную жизнь. Народ пошел необычный, интересный, совершенно неординарный, все большие труженики и уже многого в жизни добившиеся. Характеры, конечно, иногда бывали не ахти, но мне же не жениться, пригласила, сняла, поудивлялась и дальше пошла. Мечтала поснимать кого-нибудь из балетных, ведь к балету с детства относилась с большим интересом и уважением.
Бабушка моя по материнской линии, Лида, была артисткой балета Московского театра оперетты и всю жизнь протанцевала. Ее друзья – балеруны и балеруньи, родившиеся, как и она, где-то на заре XX века, стали практически моими друзьями детства. Они часто устраивали посиделки в нашей маленькой квартирке на Кутузовском с постоянным хохотом, нехитрыми закусками под «Столичную», солдатскими анекдотами и простыми манерами. Почти все были бездетными: девушки в силу своей работы – разъезды, гастроли, постоянные аборты, вплоть до вытравливания нежелательного плода жуткими пыточными методами, когда «беда» заставала их на гастролях в маленьких провинциальных незнакомых городках. А что ж, приходилось выкручиваться своими силами, и все средства тогда были хороши. Жизнь казалась длинной и беспечной, страшно было только чуть-чуть и только сейчас, о будущем мало кто задумывался, ведь надо было дотанцевать именно эту партию, а после, в отличной физической форме и с подтянутым животом, вбежать на пуантах в следующий удивительный спектакль.
Были, конечно, случаи, когда девочки, забеременев, сходили с дистанции, чтобы родить ребенка, но эти случаи были слишком редкими, а девушки довольно прозорливыми и умными. Лида иногда потом рассказывала маме истории из бесшабашной молодости, а я, естественно, делала вид, что не слушаю.
Чего только не предпринимали подруги в попытке избавиться от крошечного человечка, удобно устроившегося в лоне после страстной встречи с коллегой по работе или случайным знакомым! Сначала, по возрастающей, травились достаточно ядовитыми отварами из шпанской мушки или пили стаканами вино, разболтанное с порохом или хинином. Когда желаемый результат не достигался, а так, скорее всего, и бывало, ночами напролет варились в кипятке с горчицей, постоянно добавляя горячую воду, чтобы, не дай бог, не остыла, чтобы кровь прилила куда надо и смыла непрошеного гостя из организма, как нечистоты водой из сливного бачка. Или прибегали совсем уж к средневековому способу – сами или с помощью местной бабки прокалывали плодное яйцо вязальной спицей или длинной острой шляпной булавкой, иногда даже гвоздем – в общем, любыми подручными средствами. Были случаи, когда по каким-то немыслимым причинам – видимо, «одна бабка посоветовала» – заталкивали в матку морковь или корень просвирника. Именно просвирник был почему-то больше всего в ходу. Так несколько дней и ходили в ожидании… Как только танцевали с овощным набором между ног – непонятно. Иногда и луковицу закладывали во влагалище так, чтобы донце было направлено к матке, и тогда корешки, отрастающие мгновенно во влажной и теплой женской среде, обволакивали зародыша своими белыми полупрозрачными щупальцами, которого через несколько дней можно было извлечь, дернув за зеленую луковую стрелку, прямо как с грядки.
Молодые были, пылкие, не до размышлений, отзывались вмиг на природный клич, а рыдали и думали уже потом, когда месячные запаздывали, когда о задержке знали почти все в театре, включая осветителей и костюмеров, и вместо очередного «здрасте» спрашивали: «Ну как, не пришло?» И, желая продлить свою профессию, девочки шли на все, чтобы вытравить потом из себя этого ребенка, как присосавшегося паразита, – сейчас не время, пока еще совсем не до детей! А потом уже возраст, хронические болезни и тщетные попытки забеременеть, годы ежемесячного ожидания – вдруг задержка, вот бы…
Мужчины же все, ну почти все, в том Лидкином кордебалете были одиноки и бездетны в основном в силу своей тщательно скрываемой ориентации – за это дело в Советском Союзе можно было и загреметь в тюрьму. Так что я была «дочерью полка», скорее даже «внучерью» – все эти старики и старушки (а было им тогда всего плюс-минус шестьдесят) – меня просто обожали. Матом при мне почти не ругались, хотя из своей комнаты я часто слышала непонятные слова, не встречающиеся обычно в нашем семейном лексиконе. Почти – это потому что слово «блядь» употреблялось не в качестве ругательства, а для того, чтобы обозначить профессию, видимо, очень частую в балетных кругах. Замены ему не было. Наверное, потому, что слово это еще и объясняло состояние романтической женской души, так жаждущей разглядеть настоящего принца в том самом, одухотворенно прыгающем по сцене в белых колготках. А в колготки, рассказывала Лида, любой уважающий себя принц обычно подкладывал заячьи лапки для придания объема своему мужскому обаянию. Бабушка не уточняла мне тогда, зачем именно, я и решила, что, скорей всего, заячьи лапки помогают ему выше прыгать – как зайчик. Вот и бегал такой зайчик по сцене. А девочки всё думали: вот как узнать, а вдруг он и есть самый что ни на есть настоящий принц? Как это проверить? Только опытным путем. Но эксперимент не удавался, проверку на вшивость принц не проходил, и взгляд разочарованной **ляди падал на другого принца в таких же белых колготках из второго состава. Поэтому в детстве я считала, что «**лядь» – это узкая специализация балерины – есть примы, есть второй состав, есть кордебалет и есть **ляди, что тут странного? И это были не какие-то неизвестные личности, они все имели свои имена, и слышать «эта **лядюга Воронова» было так же привычно, как если бы сказали «врач Петров» или «кассир Коршунова».
Лидкины друзья совсем не стеснялись в своем самовыражении. Все это я слушала, когда они хором учили меня балетным па вроде как на домашних уроках танца – я вставала у спинки стула, держась за нее одной рукой, будто в балетном классе, и пыталась повторить «позиции» за кем-то из бывших балетных. Но дальше этих обучений у стула дело не пошло – мама, хоть и сама училась в школе Большого театра, не захотела отдавать меня на эту «каторгу».
Когда в Москве случался какой-нибудь балетный конкурс, бабушка обязательно доставала на него билеты и всегда брала меня с собой. Все программки потом она тщательно изучала и сохраняла, знала всех ведущих артистов балета и внимательно следила за их творчеством. Объясняла мне, что такое «сыры» и «клакеры», – я ж не могла понять, когда бабушка говорила, что в ложу «набились одни сыры»!
«Сыры», как выяснилось, по-современному – фанаты, сформировались в группу давно, карауля своего идола – оперного певца Сергея Лемешева, который жил на улице Горького около магазина «Сыр». Так вот они, эти мальчики и девочки в возрасте, бегали в этот магазин греться, за что их и прозвали сырами. «Сыры» были и у Козловского, но Лемешев по количеству фанатов затмил всех. Они не рвали на нем одежду, не срезали пуговицы, нет, просто молча и благоговейно следили за его перемещениями – от машины к подъезду, из подъезда в машину. При его появлении часто падали в обморок – кто по-настоящему, кто театрально, чтоб тот заметил. На своего кумира никогда не кидались, а драки с «козловитянками», фанатами Козловского, устраивали часто – надо же было выпустить пар!
Бабушка на работе
Одна такая сыриха из бывших часто приходила к нам уже в качестве жены известного композитора и рассказывала про свои многочасовые дежурства у заветного подъезда в надежде увидеть певца и пройти за ним несколько шагов в шлейфе дорогого парфюма. Уверяла, что тембр лемешевского голоса эротически воздействовал на женщин. И эти секунды счастья полностью компенсировались часами ожидания. Потом легенды насыщались деталями и несуществующими подробностями, обрастали домыслами и эмоциями и превращались в романтически-фантазийный сюжет со счастливым концом – доступом к телу. В это обычно мало кто из соратников верил, но благородно позволяли верить самому рассказчику.
Конец ознакомительного фрагмента.