Частная жизнь Пиппы Ли
Шрифт:
Сьюки подняла ноги на край ванной и принялась рассматривать блестящие розовые ногти.
— Ладно, отлично, — легко согласилась она, продолжая изучать ногти с каким-то упрямым интересом до тех пор, пока я не ушла.
На следующий день темно-желтые бутылочки исчезли. В доме не осталось ни одной таблетки. Вот как Сьюки ответила на мой вызов! Она стала сосредоточеннее, внимательнее, спокойнее. Я была вне себя от счастья, а то, что, пылесося, мама украдкой утирала слезы и апатично смотрела в окно, занимаясь глажкой, с готовностью выбросила из головы. По крайней мере, я узнала настоящую маму! Я любила ее без памяти и без устали целовала и обнимала. Сьюки слабо улыбалась и трепала меня по плечу.
Прошла неделя, и мама снова оживилась. Я ни разу не видела, чтобы Сьюки пила таблетки,
Я пыталась обсудить это с Десом, но он раздраженно отмахнулся. Нет, поведению родителей имелась конкретная причина, и со временем я ее увидела, точнее, решила, что увидела. Пока Сьюки глотала колеса, Дес мог вдоволь исполнять пастырский долг, утешать миссис Оршлер или кого еще он брал за руку в своем кабинете. Сейчас я корю себя за несправедливость. Наверное, папа по доброте душевной принимал Сьюки такой, как она есть, и не хотел оскорблять горькой правдой, которая добила бы ее окончательно. Или же Дес сам боялся снять розовые очки, ведь одно признание автоматически вело к другому. Если Сьюки — наркоманка, значит, его брак, да что там, вся жизнь — сплошной обман. В общем, папа правду не замечал. Или же он просто был патологически ленив. До истины теперь не докопаться…
Годам к пятнадцати я уже не могла смотреть на Сьюки, любое ее прикосновение причиняло боль. Та, видя мое отвращение, опускала глаза, словно признаваясь в грехах. Я наблюдала за маминым поведением с холодным вниманием, а она отвечала резкими, пронзительными взглядами. Мы с ней всегда умели читать мысли друг друга. Поэтому я, не говоря ни слова, возмущалась ее предательством, а она так же безмолвно давала мне отпор. Ужины превратились в настоящую пытку. Сьюки без умолку болтала о разных пустяках, хохотала или билась в истерике, а я молча следила за ней, мечтая проломить ей голову. Но нервы у подростков не железные, и, не выдержав, я закрывалась в ванной, рыдала и хлестала себя по щекам. Вернувшись к столу с остекленевшими, как у зомби, глазами, я заставала мирную картину: отец и братья обменивались короткими фразами, передавали друг другу соль и булочки. Словно ничего не случилось… В общем, мы со Сьюки были одни и, скованные невидимой цепью, танцевали нескончаемое безумное танго.
Еще кое-что
В младенчестве я, естественно, ела из бутылочки. Сьюки обожала давать мне бутылочку, а я не могла от нее отвыкнуть. Мне исполнилось три, затем четыре, а бутылочка с теплым молоком и соком не исчезла. На этом дело не закончилось. И в одиннадцать лет, и в двенадцать я пила из бутылочки, которую Сьюки подсовывала в порыве особой нежности или после бурных ссор. Мама наливала молоко, а я ложилась на диван и начинала сосать, глядя в окно бездумно, как младенец. Даже когда я узнала про таблетки, стала морщиться от маминых прикосновений и мечтать о ее смерти, бутылочка служила чем-то вроде трубки мира. Последнюю порцию молока я выпила в шестнадцать лет.
Праведность
Ближе к выпускным классам хроническая озлобленность сделала меня нахальной, и, обзаведясь «сеструхами», я терроризировала всех, кто действовал на нервы. В конце концов под удар попала даже Эми. Маленькая Мисс Совершенство была так хороша, что хотелось ее съесть. Грациозная, как балерина, она носила свои дурацкие книжки бережно, словно шоколадный торт. Естественно, к тому времени мы вращались совершенно в разных кругах. Но однажды, увидев, как Эми выплывает из туалета: голова гордо поднята, плечи расправлены,
— Проболтаешься о том, что между нами было, — поколочу! — прошипела я.
Эми затравленно озиралась по сторонам, от страха васильковые глаза стали совсем круглыми.
— Не проболтаюсь! Честное слово, не проболтаюсь! Пожалуйста…
Я выпустила запястья, и Эми бросилась прочь. Горло судорожно сжалось: зачем, зачем я так, черт подери?! Это ведь Эми, моя любимая Эми! Я решила на следующий же день подойти к ней и извиниться, но было очень неловко… В довершение всего Эми начала передо мной лебезить. Подлизывалась, ластилась, как собачонка, желая показать, что признает поражение. Такая слабая, красивая, умная, с блестящим будущим; рядом с ней я чувствовала себя тупицей, сильной тупицей, умеющей лишь запугивать людей. Подбегая ко мне, она рассказывала какую-нибудь глупую шутку, а я криво улыбалась и презрительно фыркала. Однажды я загнала Эми в шкафчик. После физкультуры мы с «сеструхами» подкараулили ее в раздевалке, окружили — р-раз! Как она кричала, как колотила в железную дверцу! Мое сердце стучало в унисон с ее ударами, и я думала, что потеряю сознание. Когда ее выпустили, Эми была пунцовой от гнева, но врезать мне так и не решилась, а, жалобно шмыгая, поплелась прочь.
Испугавшись бездушной хулиганки, в которую превратилась, я каждое воскресенье к девяти часам ходила в церковь и молила Господа о помощи. Хриплый, отрывистый голос отца гудел, как неисправный мотор, а я снова и снова вспоминала свои грехи, мысленно перетирая их в однородную массу. «Господи, приди в мое сердце и помоги стать лучше. Пожалуйста, пожалуйста, сделай меня праведницей!»
До сих пор помню одну летнюю ночь: стояла жара, открытое окно походило на разверстый рот умирающего — ни дуновения, ни ветерка. В воздухе словно кончился кислород. Естественно, спала я плохо: волосы взмокли от пота, ноги сбили простыни в комок. Я просыпалась чуть ли не ежеминутно и, оглядываясь по сторонам, ждала рассвета. Лунный свет лился бледно-зеленой дорожкой. Открывая глаза, я каждый раз слышала древесных лягушек: нанизываясь друг на друга, их высокие, пронзительные голоса сливались в пульсирующий крик, который острым когтем вспарывал мой сон, снова и снова возвращая в жару и душную комнату.
Вот из окна донесся другой звук — биение крыльев, затем мелькнуло что-то белое, и на пол неловко приземлилось тяжелое существо в перьях. Задевая животом ковер, оно вперевалочку двинулось ко мне. Хотелось закричать, но ничего не вышло. Перепончатые ноги и большие сильные крылья волочились по ковру, словно существо не привыкло к хождению. Когда оно подняло голову, я увидела широкое, серьезное, вполне человеческое лицо, лицо пятнадцатилетнего юноши. Мускулистые руки тоже напоминали человеческие, но росли из покрытого перьями торса. Захлопав крыльями, существо поднялось в воздух, потом приземлилось на постель, и черные кожистые «ласты» царапнули мою голую ногу. В страхе я прижалась к спинке кровати, а существо, подустав от непривычных телодвижений, устроилось на смятых простынях, будто курица на яйцах, и взглянуло на меня. Светлые глаза так и сияли. Я догадалась: это ангел, — но почему-то он внушал отвращение. Неужели он явился в ответ на мои молитвы?
«Простите», — шепнула я, желая извиниться и за отвратительно поведение, и за назойливые просьбы к Господу. Огромные крылья распластались, и ангел выпрямился. Ростом с невысокого человека, он возвышался надо мной. Крылья оказались шириной с полог кровати. Бледная человеческая рука потянулась ко мне, и лба коснулась горячая ладонь. Веки слипались, глаза стали тяжелыми — еще чуть-чуть и закроются. Невесомая ладонь обжигала, жар распространился по телу, а потом возникло ощущение, что под кожей ползут крошечные насекомые. Когда все прошло, я открыла глаза. Ангел исчез. Насмерть перепуганная, я огляделась по сторонам, потом бросилась к окну, захлопнула его и опустила шпингалеты.