Частная жизнь женщины в Древней Руси и Московии. Невеста, жена, любовница
Шрифт:
Но появилось и новое. В зажиточных, сравнительно образованных сословиях отношение матерей к детям становилось все более содержательным. На этот процесс оказывали влияние разные факторы — и экономические, и культурные, и личностные. В то же время в немалой степени отношения матерей и детей в семье зависели от общего числа «чад»: на мальчиков-первенцев и единственных детей смотрели как на продолжателей дела предков, а потому относились к ним сравнительно бережно. Первенцев в семье ждали, на них возлагали надежды как на наследников родового имущества и родового имени.
Великий князь Василий III, разведясь с княгиней Соломонией Сабуровой, женился на молодой польке Елене Глинской. Когда она родила ему долгожданного сына — а это был будущий царь Иван Грозный, — Василий Иванович не только повелел заложить известную церковь Вознесения в Коломенском под Москвой (такой жест «вписывался» в рамки обычного поведения главы княжеского рода), но и безмерно пекся о здоровье сына. В письмах он требовал от супруги постоянно «отписывать» ему все подробности жизни малыша: «и о кушанье Иванове, что Иван сын коли покушает — чтоб мне то ведомо было». [208] Вне сомнения, мать хлопотала над первенцем с
208
ПРГ. Т. I. № 5. C. 5 (1532–1533 гг.).
Забота о здоровье «чад» оставалась главным содержанием частной жизни большинства московиток раннего Нового времени. Способами излечения «чад» от хворей, рекомендациями по их гигиене и вскармливанию были наполнены появившиеся в XV–XVI веках «лечебники» и «травники», тема детских болезней проникла на страницы дидактических текстов, [209] а в переписке появились свидетельства неподдельной тревоги родителей по этому поводу («Да писала еси ко мне… что против пятницы Иван сын покрячел… что у сына у Ивана явилось на шее под затылком место высоко да крепко, что гною нет, и то место у него поболает… И ты бы с боярыни поговорила, что таково у сына явилося и живет ли таково у детей малых?..» [210] ).
209
Антология. С. 322–323.
210
ПРГ. Т. I. № 3. С. 3 (1530–1532 гг.); № 4. С. 3 (1530–1532 гг.).
Новой в российской дидактической литературе XVI–XVII веков стала и тема материнского воспитания, а предметом особых размышлений — его методы. В период раннего русского Средневековья тема педагогических методов ставилась лишь применительно к отцовскому воспитанию сыновей, причем предполагалась известная строгость. В памятниках X–XV веков часто встречается слово «наказати», что означало «поучать, воспитывать». Современный смысл этого слова в значении «карать» появился в русском языке не ранее XVII века. [211] Тема «сокрушения ребер» и «наложения ран» как способа выработки послушания и покорности нашла законченное выражение в появившемся в XVI столетии Домострое с его развернутой системой физических методов воздействия. Однако и Домострой имел в виду воспитание отцом сыновей. Матери поднимать руку на чад, тем более на дочерей, не полагалось; ей отводилась другая роль и другое место в сложной семейной иерархии. [212] Это хорошо заметно в фольклоре. Впрочем, в записях пословиц XVII века встречается и такое присловье: «Учен жену бьет, а дрочен (неженка. — Н. П.) матушку» (ср. также в «Пословицах добрых и хитрых и мудрых»: «Дети балуются от маткиного блинца, а разумнеют от батькиного дубца»). [213]
211
См.: Колесов В. В. Домострой как памятник средневековой культуры // Домострой. М., 1994. С. 341.
212
РОБАН. 16. 14. 14. Л.21–21 об; ПСРЛ. Т. И. С. 231–248 (под 1097 г.). 652–659 (под 1187 г.); РИБ. Т. VI. № 31. С. 242–243 (1404 г.); Домострой. 1994. С. 228; Дети. С. 136–137, 141.
213
Симони. С. 147; ПоГЗ. С. 29; Дети. С. 135.
В назидательной литературе подчеркивалось, что в деле воспитания уже само слово в устах матери должно быть достаточно действенным. Вероятно, в семьях аристократии (на которые в первую очередь и были рассчитаны тексты поучений, в том числе Домостроя) так оно и было. Известно, сколь велика была роль образованных матерей и вообще воспитательниц в судьбах некоторых русских правителей. При отсутствии системы образования и повсеместном распространении домашнего обучения многие женщины привилегированного сословия, будучи «гораздо грамотными», «словесного любомудрия зело преисполненными», [214] все образование детей брали на себя.
214
См. подробнее: Соболевский А. И. Образованность Московской Руси XV–XVII вв. Изд. 2. СПб., 1894. С. 13–14, 21.
О том, насколько достигало цели стремление церковнослужителей с помощью одного только дидактического материнского слова вырабатывать у детей «автоматический моцион нравственного чувства», [215] то есть любовь и уважение их к родителям, — судить трудно. Литературные и эпистолярные источники XVI–XVII веков донесли до нас лишь «лакированные» картинки взаимоотношений матери и детей. Внести коррективы в эту благостность могли бы, очевидно, судебные документы, фиксировавшие конфликтные ситуации, но их сохранилось довольно мало.
215
Ключевский В. О. Два воспитания // Ключевский В. О. Очерки и речи. М., 1913. С. 243.
Вместе с тем различные письменные памятники, а также иконография позволяют представить некоторые изменения даже в этой «незамутненной» картине материнства и материнского воспитания, проявившиеся в XVII веке. Они отразили те трансформации в частной жизни и во взаимоотношениях матерей и детей, которые привели к возрастанию роли матери в «социализации» детей.
Особая радостность красок, их «веселие» в иконографии «Рождества Пресвятой Богородицы» (одного из самых распространенных сюжетов русской иконописи, ставшего особенно популярным в XVI–XVII веках) определялись появившимся к XVII веку в православии особым отношением к деторождению, прославлением его «светоносности», «непечалия», величия. [216] В живописных сюжетах XVI–XVII веков на эту тему родительская любовь стала выступать как соучастие (изображение присутствующего в комнате роженицы отца девочки, распахнутых дверей, проемов, окон — по поверью, это облегчало роды), как объединяющее семейное начало (подробно изображались «ласкательство» Иоакима и Анны с малюткой Марией, купание ее в резной купели). [217] Апофеозом же идеи воздаяния «светоносной» материнской любви, окрашенной православной благоговейной печалью, стал в предпетровское время иконописный сюжет «Успения Богородицы», в котором персонифицировалась тема спасения материнской души, изображаемой обычно в виде спеленатого младенца у Спасителя на руках. [218]
216
ЖСР. С. 268; Барская Н. А. Сюжеты и образы древнерусской живописи. М., 1993. С. 52–53; Пушкарева Н. Л. Семья, женщина, сексуальная этика в православии и католицизме: перспективы сравнительного подхода // ЭО. 1995. № 3. С. 56–70.
217
Кондаков Н. П. Иконография Богоматери. Пг., 1915. Т. 2. С. 35–37.
218
Барская Н. А. Сюжеты и образы… С. 126–127; Алпатов М. В. Фрески церкви Успения на Волотовом поле. М., 1977.
По-иному в XVII столетии стали смотреть и на беременность. Хотя и «срамляясь» своих желаний, беременная женщина в кругу своих близких стремилась обратить внимание окружающих на «особость» своего состояния, требующего определенного ритма питания: «Егда не родих детей, не хотяше ми ясти, а егда начах дети родити — обессилех и не могу наястися». Будто в подтверждение народного присловья «Горьки родины, да забывчивы», Е. П. Урусова в письме к детям вспоминала: «Носила вас, светов своих, в утробе и радовалась, а как родила вас — [и вовсе] забыла болезнь свою матерню…» [219] Во многих семьях женщины по-прежнему рожали практически каждый год (даже в XIX веке считались обычными девять-десять, реже шесть-восемь рождений на каждую женщину). Повседневность московитских семей XVII века точно отразила поговорка: «Бабенка не без ребенка, не по-холостому живем, Бог велел». [220]
219
ПоУО. С. 100; Даль 1. С. 379; Письма Е. П. Урусовой // ПЛДР. XVII (1). С. 590.
220
Соколов Н. К характеристике половой деятельности женщины-крестьянки северо-восточного угла Московского уезда // Протоколы и труды IV Московского губернского съезда врачей. М., 1880. С. 15; Дети. С. 16; Кузнецов Я. Положение членов крестьянской семьи по народным пословицам и поговоркам. СПб., 1904.
Частые смерти детей накладывали свой отпечаток на отношение к ним матерей: у одних боль от их утрат притуплялась [221] («На рать сена не накосишься, на смерть робят не нарожаешься» [222] ), у других — вызывала каждый раз тяжелые душевные потрясения. [223] Во многих письмах русских боярынь и княгинь конца XVII века сообщения о смертях детей окрашены сожалением и болью, в них проскальзывает горечь потери и ласковое отношение к умершим («пожалуй, друг мой, не печался, у нас у самих Михаилушка не стало»; «в печялех своих обретаюся: доче[р]и твоей Дари Федотьевны [в животе] не стало…»; «ведомо тебе буди, у Анны сестры Ивановны, Марфушеньки не стало в сырное заговейна…»). [224]
221
Четырнадцатилетняя жена Андрея Болотова, автора мемуаров XVIII в., когда умер их полугодовалый первенец, приняла эту смерть как неизбежность, надеясь, что новая беременность поможет «забыть сие несчастие, буде се несчастьем назвать можно». (Болотов. С. 644). Такое же отношение к детям до XVII в. подчеркивалось Ф. Лебреном, в частности, на конгрессе «Дети и общество» (Париж, 1971 г.) См.: Annales de demographie historique. 1964. Enfant et societ'es. Paris, 1973. P. 342).
222
Дети. С. 122.
223
ПоУО. С. 101.
224
А. Г. Кровкова — П. А. Хованской. Конец XVII в. // Частная переписка. № 132. С. 410; Д. Ларионова — И. С. Ларионову // ИпИРН-РЯ. № 6. С. 65 (1696 г.); А. С. Маслова — Ф. Д. Маслову. Конец 1690-х гг. // ИпИРН-РЯ. № 111. С. 129.
Церковная проповедь любви матери к порожденным ею «чадам», требование «не озлобляти, наказуя», сопровождаемое обращениями к детям («мать в чести держи, болезнуй о ней») находили отклик в душах московитов XVII века. В этих наставлениях не было противоречия народной традиции, которой у многих определялись внутрисемейные отношения. В письмах родителей к детям невозможно встретить грубого к ним обращения — сплошные «Алешенька», «Марфушенька», «Васенька», «Утенька», «Чернушечька», «Андрюшенькино здоровье». В переписке конца XVII века просьбы отцов к матерям «Содержи, свет мой, в милости мою дочку…» [225] были нормой (в приведенной цитате наводит на размышления только слово «моя» — не шла ли здесь речь о ребенке от первого брака?).
225
Пчела XV в. // РО РНБ. F. п. 1. № 44. Л. 72 об.; Даль 2. С. 382–385); ПРГ. Т. II. М., 1861. С. 1.